О душах живых и мертвых

Новиков Алексей Никандрович

– Когда рухнул древний Рим, – говорит Александр Иванович, взяв со стола тетрадь, – на его развалинах суждено было утвердиться новому миру. Может быть, и мы живем на переломе?.. А! Нашел… Помнишь, римлянин Лициний беседует со своим другом Мевием? Хочешь, перечту?

Наталья Александровна согласно кивнула головой и еще раз пригладила растрепавшиеся волосы мужа.

Он стал читать монолог Лициния, все больше увлекаясь:

– «Может, придут другие поколения, будет у них вера, будет надежда, светло им будет, зацветет счастье, может. Но мы – промежуточное кольцо, вышедшее из былого,

не дошедшее до грядущего. Для нас – темная ночь, ночь, потерявшая последние лучи заходящего солнца и не нашедшая алой полосы на востоке».

Наталья Александровна пристально глядела на чтеца. Какой там римлянин Лициний! Говорил собственный ее муж, и говорил о себе и о своих современниках, а рука его, державшая лист, дрожала.

– «Счастливые потомки, – продолжал читать Герцен, – вы не поймете наших страданий, не поймете, что нет тягостнее работы, нет злейшего страдания, как ничего не делать! Душно!»

В рукописи следовала авторская ремарка: «Лициний закрывает руками лицо. Мевий, глубоко взволнованный, молчит».

Наталья Александровна, глубоко взволнованная, молчала. А Александр Иванович отбросил рукопись и, закрыв лицо руками, еще раз повторил:

– Душно!

Многие на Руси, прячась от стерегущих глаз, шепотом повторяли то же страшное слово, потому что чувствовали на шее петлю, которая вот-вот захлестнет.

И многие не выдержали этого страха. А иной, храбро начав путь, никуда не пришел – утонули благие намерения в праздных речах.

Но счастлив был тот, кто, мучась и сомневаясь, падая и вставая, неустанно искал в безвременье дороги к будущему, потому что нет злейшего страдания, чем ничего не делать!

Кавказская повесть

Глава первая

Приветствую тебя, Кавказ седой!Твоим горам я путник не чужой…

Давно написаны эти строки. И вся поэма «Измаил-Бей» мирно покоится в Петербурге, погребенная среди других черновиков.

Автор снова странствует по Кавказу. Но как далеки от поэтических видений будни войны!

Поручик Тенгинского пехотного полка Михаил Лермонтов, прикомандированный к отряду генерала Галафеева, готовится к походу. На завтра назначено выступление из крепости Грозной. В крепости собраны немалые силы. В походе участвуют пехота, егерские и казачьи полки, саперы. Вокруг легких горных пушек хлопочут артиллеристы.

Мирная, хотя и грозная по названию, крепость давно не видала такого движения, такого многолюдства.

Тревожно ржали бывалые кони. Казацкие шашки блестели на солнце. В пехотных ротах расторопные унтер-офицеры проверяли боевую выкладку. По всем направлениям сновали ординарцы. Откуда-то лилась неумолчная, протяжная песня:

Эх, да не белы снеги…

Кто знает, почему именно эта песня вспомнилась служивому среди истомленной зноем природы… Должно быть, всюду следует за умельцем спутница песня, родившаяся в заснеженной рязанской или тверской избе. Куда ни закинет солдата судьба, везде

на сердце у него родина, на памяти песня:

Эх, да не белы снеги…

Все еще шумели роты у костров, на которых кипело вечернее варево. Все еще сновали меж огней озабоченные унтеры, но пора было дать людям хоть недолгий покой – переправа через реку Сунжу была назначена на рассвете.

Поручик Лермонтов побывал в штабе, получил предписание состоять в распоряжении командующего. Все дела были кончены. Он прошел меж крепостных строений, всматриваясь в быстро темнеющую даль. Крепость затихала. Даже песня смолкла.

Надо было возвращаться на временную квартиру, а там уже поджидал его Алексей Аркадьевич Столыпин. Столыпин отправился на Кавказ после резолюции императора. Решив судьбу Лермонтова, Николай Павлович написал о его секунданте: «Отставному поручику Столыпину объявить, что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным».

Высочайшая резолюция была равносильна приказу. Алексей Аркадьевич не собирался навлекать на себя гнев императора после шумной дуэльной истории. К неутешному горю великосветских поклонниц, он снова сменил фрак на боевую офицерскую шинель.

Едва успели друзья обменяться впечатлениями хлопотливого дня, как явился гость – Николай Александрович Жерве. Он тоже вернулся в строй, этот постоянный участник былых тайных сходок шестнадцати в Петербурге.

– Как нельзя более кстати, Жерве! – приветствовал его Лермонтов. – Может быть, снова устроим заседание в память почившей тайной палаты? А и то сказать, незлобива была болтливая покойница.

Жерве безнадежно махнул рукой.

– Я, Михаил Юрьевич, служу теперь иным богам. А больше всех – твоему «Демону». Не скрою, льщу себя надеждой еще раз послушать его язвительную речь…

Один за другим подходили офицеры. Многие знали Лермонтова как поэта, другие слышали о его сочинениях. Жерве постоянно рассказывал о таких пьесах, которые вряд ли когда-нибудь увидят свет. Наибольший успех имел «Демон».

И сегодня пришли на огонек охотники до стихов, кто отказавшись от чарки, кто бросив надоевшие засаленные карты.

– Михаил Юрьевич! Из «Демона»! – приступил к поэту Жерве.

Его дружно поддержали.

Трудно было отказать товарищам, с которыми делил поэт лишения ратных дней.

Он сидел у стола, опершись на руку. Глянул на собравшихся.

– Что с вами делать, если желаете столь опасного знакомства…

Литературный вечер начался.

Откуда-то издалека слышались выстрелы, – должно быть, разведка наткнулась на каких-нибудь отчаянных смельчаков. Никто не обращал на выстрелы внимания.

Лермонтов читал негромким голосом, но голос этот великолепно передавал внутреннюю силу низвергнутого, но не покоренного скитальца.

В открытые окна лилось благоухание июльской ночи, и звезды вели горний хоровод. Должно быть, оттуда, из этих звездных высот, и явился Тамаре Демон. Изнемогала печальная дева от неслыханных речей. Вот уже в уединенном монастыре укрылась она, но и здесь нет ни покоя, ни спасения от призрака, к которому рвется ее смятенная душа…