…о любви (сборник)

Вишневский Януш Леон

Потому что, может быть, в конце концов, самое важное – это нить, которую поэтесса протягивает между нами? Можно еще попытаться примерить к ее тексту греческие острова, вид Дубровника со стороны моря, хорватский пляж в мертвый сезон, ларек с жареной рыбой в Нехоже. Где еще, Пёсик, ты была со мной? Могу послать тебе фотографию пустых мест, а их осталось много. Абсолютная пустота прекраснейших столиц и пейзажей, потому что ты не поправляешь прическу на их фоне, дорогая.

Если бы ты не наткнулась на эту поэтессу, между нами была бы тишина. Теперь я не могу делать вид, что она продолжается. Что тебя нет. Я не хочу оставлять после себя анонимных стихов. Пожалуйста, приезжай.

P. S. А когда ближайшая конференция?

Пёсик, Котик, Дорогой,

соберись, подумай, о чем ты говоришь? Где то место, в котором мне не придется воздвигать баррикаду? Расшифровывать знаки? Где ты, скажи мне, где ты, собственно говоря, находишься? Нет, адрес я знаю, и не только электронный. Вопрос касается иного. Я хочу знать, что меня ожидает, когда мы уже прочтем стихотворение, а я напишу монографию и принесу коробки со своим хозяйством. Я должна знать

точный план, в противном случае я начну убегать еще до того, как куплю билет.

А. З. была знакома с таким состоянием, она сама была такая. В стихотворении она четко выразила убежденность, что место не важно, но что совместная жизнь требует каких-то определенностей, даже если жизнь порознь бессмысленна. Вот так читаю я это послание. То, что везде одно и то же, еще не означает, что за кем угодно можно пойти куда угодно. «Где угодно» меняется на «именно здесь» под влиянием присутствия любимого человека, который все же должен решиться на пространственный компромисс. Понимаешь? Расстояние между нами всё то же. Жду. Думаю. Пишу.

P. S. Как понимать «нет меня нет меня»?

Дражайшая,

от твоих слов мне снова стало жарко. Трудно поверить, что достаточно было всего нескольких писем после долгих лет молчания. Как ты примешь меня? Чем мы прикроем следы, оставленные временем на наших лицах? Купленными в Тунисе индийскими шалями, если правило «не присылать фотографии» было установлено между нами еще до прочтения стихотворения? Которому мы кое-чем обязаны, надеюсь, что многим.

Возвращаться к прежней любви, к прерванному роману – большой риск. Пишу честно. Меня радует, что у нас есть наши книги, наша поэтесса. Если не удастся сделать приятно, то всегда можно сделать полезно – что-нибудь поизучать. Вот он, плюс любви с коллегой – это я, дорогая, цитирую твои слова. А еще я читаю всё, что ты публикуешь.

«Нет меня нет меня»? В каноне чтения? В традиции? Ты права, надо сделать всё, чтобы была.

P. S. Как с погодой?

Пёсик,

успокойся, какие могут быть сомнения? Попробуем встретиться. Я избегала конференций с твоим участием. Поэтому можно начать на нейтральной территории. В этом году слависты встречаются в Болгарии. Там будет достаточно мягкого асфальта, покрытых пылью деревьев, вдохновенья. Я буду, ты будешь, мы будем. Сядем рядом и будем читать ее «нет меня нет меня» строчка за строчкой, изо дня в день. Я привезу рукопись и цифровой фотоаппарат, хочу наделать снимков. Может, на этот раз с тобой? Там, где я есть, где я есть. Без разделения кровати на половинки, обещаю.

P. S. Возьми с собой теплые вещи, что-нибудь легкое сможешь купить на месте – не проблема. Я никогда не переставала любить тебя.

Войцех Кучок

Последняя благодать, снизошедшая на Эрнста Ункеля

Войцех Кучок – прозаик, поэт, кинокритик, сценарист, спелеолог. В 2003 году получил «Паспорт Политики» в области литературы, а год спустя – литературную премию НИКА за роман «Дерьмо», переведенный на многие языки. На основе некоторых сюжетных линий этого романа написал сценарий фильма «Удары». В. Кучок – автор сборников рассказов и эссе, романа «Как сон».

Утром тринадцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят пятого года к трактиру, что при дороге Марбург – Ланталь, подъехал воз с товаром. Трактирщик Шварц все еще отсыпался после давешней своей победы в кости над марбургским фельдшером, который вчера вечером остановился на постоялом дворе и до поздней ночи потакал своей склонности к азартным играм. Трактирщица – Беттина – была уже на ногах, когда возница и его помощник выгружали перед заведением запасы еды и, конечно же, напитков. Беттина Шварц, неторопливо моя липкий от пролитого вина пол и соскребая со столов и лавок воск, ждала, пока разгрузка закончится и возница придет получить расписку в получении доставленного им товара и оплату. Пока она улаживала формальности с возницей, парни из прислуги вкатывали бочонки и вносили свежий провиант, в конце же поставили посреди залы ладный сундучок и небольшой расписной дубовый бочонок, на что трактирщица бдительно отреагировала: «А это что такое? Я этого не заказывала! Ничего сверх уговоренного не заплачу!» Возница объяснил, что за всё, что сверх, заплатил сам отправитель, с которым, впрочем, ему не случилось познакомиться лично, а что такое он привез – не знает, поскольку обычая заглядывать в чужие посылки не имеет и, честно выполняя свои обязанности, ничего так в жизни не желает, как самой большой из ценностей, а именно – спокойствия. Сказав это, он забрал то, что ему причиталось, попрощался и поспешно удалился вместе со своими помощниками, быть может предчувствуя несчастье, к которому ему выпало быть опосредованно причастным. Трактирщице понравились как бочонок необычной емкости, так и сундучок, по которому можно было судить о богатстве отправителя, ибо сами по себе это были вещи редкой красоты; ее распирало от любопытства: какие же ценности должны были находиться в сундучке, чтобы соответствовать такому незаурядному вместилищу, и какого же вкуса должно быть вино, чтобы оказаться достойным такого шедевра бондарного искусства. Хотя Беттину Шварц никогда не обучали тонкостям дегустации, она хорошо разбиралась в винах, и несмотря на то, что гости постоялого двора мозельским рислингам предпочитали дешевые пенистые напитки, пренебрегая красным вином, особенно в теплые весенние и жаркие летние дни, в трактире всегда имелось в запасе несколько литров благородных напитков на случай, если какой-нибудь заезжий знаток пожелает отужинать с так называемым «большим вином». Вот почему фрау Шварц с любопытством отлила себе в бокал немного вина из бочонка, посмотрела на свет, оценивая цвет и консистенцию, и исполнилась сомнениями, ибо поняла, что она имеет дело не с обычным шпетбургундером: напиток был не таким густым, как известные ей, изредка привозимые мужем из Ара вина, да и цвет был значительно более светлым, вот почему ей вдруг показалось, что, возможно, впервые в жизни она имеет дело с настоящим бургундским. От избытка чувств фрау Шварц посильнее взболтнула вино в бокале, несколько

капель пролилось на ее фартук, но, когда она приблизила нос к бокалу, запах не оправдал ее ожиданий: никакой французской утонченности, изысканности; запах вина был слабым и неизящным, было в нем что-то отталкивающее, и при этом Беттина Шварц не могла отделаться от впечатления, что этот запах ей знаком, а когда она набрала вина в рот и ее предчувствия подтвердились, она выплюнула жидкость на пол, едва сдержав рвотный позыв, потому что именно таков был вкус крови. Беттина всё еще не могла поверить в истинность догадки; всё еще пребывая в убеждении, что она пила вино кровянистого цвета и такого же вкуса, всё еще убеждая себя, что она, простая и не знающая заграничных штучек крестьянка, не до конца постигла секреты настоящих дегустаторов, отставила бокал и подошла к сундучку, подняла крышку, принялась доставать из его недр стеклянные банки и, кажется, на третьей, лишившись чувств от страха, упала на пол, потому что когда часу примерно в девятом, мучимый похмельем, в залу в поисках воды вошел сам трактирщик, он нашел рядом с лишившейся чувств женой вынутые из сундучка две целые банки, одну разбитую, а еще одна так и осталась в сундучке нетронутой. Согласно рапорту и проведенному жандармами следствию, посылка, которую получила трактирщица, состояла из бочонка, наполненного пятью литрами человеческой крови, и сундучка, в котором были четыре банки, содержащие соответственно человеческие легкие, желудок, печень и сердце; кроме того, в посылке было запечатанное сургучной печатью письмо, адресованное «многоуважаемой фрау Беттине Шварц». Невыясненным до сих пор остается одно обстоятельство: адресатка лишилась рассудка сразу после кошмарной дегустации или только после того, как вопреки настоятельным предостережениям мужа инспектор, который вел дело, прочитал ей письмо.

Неправда, что мой дед, пастор Эрнст Ункель, на смертном одре провозгласил тост: «За новую жизнь!», выпил кубок столетнего сотерна, посмотрел на этикетку и произнес, отирая губы: «Желаю себе допить эту бутылку на том берегу». Неправда, что, когда он умирал, присутствовали все близкие, утверждавшие позднее, что он ушел из жизни так же благостно, как и жил.

Моя бабка передала потомкам эту версию, чтобы ничто из того, что было связано с реальной драмой его последних дней, не исказило памяти о пасторе Эрнсте, человеке праведном, благородном и чутком. Тайну смерти мужа она унесла с собой в могилу вместе с конвертом, в который было вложено единственное любовное письмо, написанное им; это письмо бабушка держала под замком до конца жизни, хоть и не ей оно было адресовано. Письмо попало в ее руки вместе с другими личными вещами деда после его смерти.

Со временем даже самые темные тайны выходят на белый свет, да и большинство твердых решений и клятв до гроба имеют характер так называемой сиюминутной необходимости, но с молчанием могилы ничего не поделаешь. Я никогда так и не узнал бы правду о том, что приключилось с Эрнстом Ункелем в последнюю весну его жизни, если бы не тот великий кризис, что стал для моей семьи, как, впрочем, и для всех немцев, настоящей школой бедности и лишений. Так вот, когда умерла старшая из дочерей пастора Ункеля, славная тетушка Ульрика, а у нас не было средств на покупку отдельного места на кладбище, семейный совет решил положить тетушку в ту же самую могилу, в которой похоронили дедушку и вдову его, мою бабушку, пасторшу Ункель. Могильщики подняли на поверхность остатки трухлявой гробовой древесины, мощные берцовые кости бабушки, одну подошву и еще шкатулку, которую бабушка велела положить с собой в гроб. Вот из этой-то шкатулки и достали то самое дедушкино письмо, представившее в совершенно новом, неожиданном свете обстоятельства его смерти, даже более того – доказывавшее, что даже самые ревностные слуги Бога, являющие собой пример чистоты духа, могут, скажем так, поблуждать немного перед последней чертой, на пороге вечной жизни, поддавшись сатанинским наущениям. Дедушкино письмо не давало мне покоя до тех пор, пока я, проведя много месяцев в библиотеках и судебных архивах, не нашел документы, позволяющие воссоздать со значительной достоверностью и с большой вероятностью последние дни жизни Эрнста Ункеля, равно как и причины, из-за которых этот человек, столь сдержанный в проявлениях страстей, руководствовавшийся в жизни разумом и логикой, закончил эту самую жизнь деянием сколь безмерно странным, столь и ужасным.

Итак, известно, что начиная, по крайней мере, со Страстной недели тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, то есть с первых дней апреля, пастор Ункель испытывал особенно сильные приступы апатии, о чем свидетельствует содержание его проповедей этого периода, исключительно мрачных, посвященных суетности жизни человеческой, сомнительности спасения и изобилующих рискованными рассуждениями на тему Воскресения Господня (цитата из проповеди, прочитанной пятого апреля тысяча восемьсот восемьдесят пятого года: «Не придумали ли мы Его для себя, дабы оправдать в глазах своих бесповоротное и непростительное убийство, совершенное в отношении Сына Божьего? Не придумываем ли мы Его каждый год, дабы заглушить в себе страх перед гневом Божьим?»). После пасхальной проповеди, которая вместо радостной вести несла горечь и сомнение, Ункель, по совету церковного начальства, решил взять отпуск, чтобы вновь обрести душевное равновесие и в тишине горячей молитвой укрепить пошатнувшуюся веру. С этой целью он покинул марбургский приход и направился в сторону долины Лана с намерением подыскать для себя временное уединение. В первую ночь после ухода из города он остановился на постоялом дворе семейства Шварц, на следующий день неожиданно вернулся, но вместо того, чтобы пойти домой, отправился к знакомому профессору Марбургского университета и попросил об одолжении. Профессор Аугенталер, хоть и был известен эксцентричными выходками, ученым был выдающимся, специализировался на классической анатомии и увлеченно препарировал человеческие органы на благо науки. Он согласился заняться останками моего деда после внезапно запланированного и неизбежного самоубийства последнего, а потом отослать по указанному адресу четыре стеклянные банки с органами и бочонок, в который должна была быть спущена вся кровь пастора Ункеля. К посылке, полученной Беттиной Шварц тринадцатого апреля тысяча восемьсот восемьдесят пятого года, было приложено письмо следующего содержания.