О любви
Шрифт:
Как-то в минуту раздражения подруга Женька бросила:
— С чего это вдруг он на тебе женится? Ты и так на все готова!..
Но я думаю, что у ее любимого был более благородный резон.
Не мог же он не чувствовать, что их с Ленкой связывает не выгода, не страсть, не привычка, не трезвая молчаливая договоренность, а нечто подозрительно неосязаемое. Он же о любви и слышать не хотел. Ведь в конце концов Елене он мог поверить. А этого-то он и боялся больше всего. Один раз поверил…
Впрочем,
По прошествии времени достойная женщина все же нашлась. Она подходила всем: была образованна, спокойна, приятна внешне и нелюбима. Ей тоже хотелось посмотреть мир.
— В крайнем случае, приедем — разведусь, — сказал Ленкин любимый матери.
С Еленой он о возможности развода не говорил, чтоб, не дай бог, не питала надежд.
Дня за три до загса он вдруг решил посоветоваться с ней.
— Как тебе Жанна?
— Вполне, — сказала Ленка и даже придала голосу некоторый энтузиазм.
— Но ведь не ах, — проговорил он мрачновато.
— Не ах, но годится.
Он посмотрел на нее раздраженно:
— Она же технолог по резине.
— Ну и что?
— А где там резина?
Елена пожала плечами:
— Можно найти работу по смежной специальности.
Он вдруг взорвался:
— Вот сволочная проблема! Ну не хочу я жениться! Понимаешь, ни к чему мне это!
Ленка, хороший товарищ, принялась успокаивать:
— Но ведь это же необходимо. Ну какая тебе разница — будет жить в соседней комнате.
Ее любимый вдруг счел нужным кое-что объяснить.
— Если другая жена изменит, — сказал он, — выгоню. А ты изменишь — убью.
Она задохнулась от радости, но по выработанной привычке сдержала улыбку, сдержала слезы, сдержала крик.
— Писать хоть будешь? — спросила беззаботно.
Он ответил угрюмо:
— А чего писать-то?
И Ленка, легкий человек, согласилась:
— Вообще-то верно…
В тот момент она уже знала, что никуда он от нее не денется.
А он ничего не знал. И не подозревал даже, какая хитрость, ловкость вдруг прорезалась в девчонке, как цепко, намертво, ухватится она за эту свою любовь.
Ну кто бы мог подумать? Ведь такой простенькой казалась…
Теперь, время спустя, я пытаюсь понять: почему все, происходившее тогда с Еленой, вызывало во мне такую яростную горечь и боль, что и сейчас это ощущение стряхнуть непросто? Ведь ей-то самой было хорошо. А если плохо, то по своей воле, по своему выбору плохо…
Наверное, дело было вот в чем.
Я мало встречал в жизни таких людей, как Ленка. Я радовался, что она живет рядом, гордился, что она тоньше и добрей едва ли не всех знакомых девчонок,
И невыносимой была мысль, что ее, которой я так горжусь, кто-то обидит или унизит.
А она жила своей жизнью, она любила, а если и мучилась, то любя.
Но мне-то ее любимые были чужими!
И когда они, чужие, измотанные чужими мне бедами, обращались с Ленкой не как с прекрасной дамой, а просто как с близкой женщиной, во мне орала и корчилась от боли униженная ревнивая гордость.
Теперь мне стыдно за этот ор и за эту боль.
Ибо гордость, в других случаях чувство вполне достойное, в такой ситуации — всего только злобная нищенка, беснующаяся у щиколоток любви…
И вот опять звонит у меня телефон. И почти забытый басок спрашивает с утробным подвыванием:
— Здесь живет знаменитый писатель?
— Здесь, — отвечаю я, — где же еще?
— А мы слыхали, — гудит в трубке, — что он переехал в Исторический музей.
— Еще только переезжает, — говорю. — Ордер уже выписан, сейчас вестибюль ремонтируют. И пристраивают гараж — на двенадцать машин и одну телегу.
Трубка фыркает, но быстро овладевает собой:
— А это кто говорит? Его секретарша?
— Нет, — отвечаю, — это кухарка. Секретарша в декрет ушла. Так что место вакантно. Не хотите занять?
— Это зависит от условий, — отзывается басок.
Мы обсуждаем условия, после чего договариваемся встретиться и пойти, естественно, в кафе-мороженое — традиции надо уважать.
Я захожу за Еленой, но подниматься нужды нет — она ждет у подъезда.
Федот меня узнает, а может, и не узнает. Во всяком случае, прыгает у ног и, то ли из симпатии, то ли из бдительности, обнюхивает от подошв до колен — выше рост не позволяет.
— Здравствуй, — говорю я и целую Ленку в щеку. А она изображает на лице неземное блаженство и обещает щеку вставить в рамочку: сам великий писатель приложился.
— Ладно, — огрызаюсь я и прошу: — Дай посмотреть-то.
— Мы спим, — говорит Елена. — Нагулялись и спим. И плевать нам на всяких там посредственных драматургов.
Она все же наклоняется к коляске, приподнимает марлевую занавеску, попутно стряхивая снег, и мы вместе смотрим на девочку. Елену интересует, суха ли, меня — на кого похожа. Но что разберешь на третьем месяце!
Хорошо бы, на Ленку, думаю сперва. Но потом начинаю колебаться.
Может, лучше на него? Матери, конечно, жилы потянет, зато сама будет жить легче. Да и не так уж он, наверное, плох. Толковый, сильный инженер. И Елена вон как его любила!