О любви

Жуховицкий Леонид Аронович

— А он тут есть?

— Что-нибудь да есть.

Батышев не был уверен, удобно ли распоряжаться чужим чаем в чужой квартире. Но возразить не решился. Хороший человек Оля Рыжакова была обречена до конца нести хлопотное бремя своей хорошести.

Батышев вспомнил про свою злосчастную авоську с торчащим хвостом и поспешил оправдаться:

— У меня с собой прекрасная кета — увы, подарок. Но, на худой конец, можно и ее.

Марина отмахнулась:

— Не умрем!

Она пошла на кухню.

Батышев снова сел в свое кресло и тут только обратил

внимание, что спальное место в комнате всего одно. Он вздохнул — опять жизненная сложность! Ни на какие рискованные размышления это его не навело.

Не в возрасте было дело — что возраст в наши дни! И не в мрачном лице девушки — настроение меняется. Дело было в самом Батышеве.

Лет пять назад у него случился первый в жизни роман с собственной студенткой — осенью, в колхозе. Раза три вечерами девчонка утаскивала его гулять, задавала вопросы по курсу, довольно поверхностные — училась она весьма так себе. Батышев кое о чем догадывался, но из роли преподавателя не выходил. Тогда она неожиданно сказала:

— Чего вы боитесь? Я же не трепло.

Он оторопело спросил:

— А ты не боишься?

Та ответила:

— Ха!

Она была издалека, из шахтерского поселка — небольшая, крепкая, с черной короткой стрижкой. К нему относилась странно: заботилась, жалела и все уговаривала не выкладываться на лекциях.

— Ну что ты жилы-то рвешь? — говорила она. — Все равно же половина дураки. А кому надо, тот и сам выучится!

Иногда они ездили в город. Батышев осторожничал и все оглядывался. Она успокаивала:

— Да ты не бойся! Если что — отпирайся, и все. Ничего не было, и точка. А уж я тем более отопрусь.

Месяца через два после начала занятий она сказала ему, что должна поехать домой.

— Надолго?

Она ответила:

— Увижу…

Батышев не сразу спросил:

— А что там?

Она сказала сумрачно:

— Да так…

Батышев медлил. Он тревожился за нее и по тону чувствовал — что-то серьезное. Но в то же время понимал: задай он сейчас вопрос порешительней — и простой долг близкого человека втянет его в чужую заботу, в чужую жизнь. Как глубоко — кто знает?

К этому Батышев не был готов.

Он спросил, но не настойчиво…

На факультет она не вернулась. Письма не пришло.

А Батышев после этого как-то сразу, словно о порожек споткнулся, начал стареть. Не лицом или волосом, а словно что-то осело внутри. Семья, работа, знакомые — все осталось. А вот нечаянную радость больше не ждал. Как давно, в молодости, любил повторять пьяный сосед по коммуналке: «У души крылышки опустились».

Марина выглянула из кухни.

— Идите, — сказала она, — закипел.

Они устроились у кухонного стола. Чай был уже разлит по чашкам, колбаса нарезана. В хлебнице лежала горка сухарей.

— Хлеба нет, — сказала Марина, — а сухари сладкие. Черт с ними! С колбасой пойдет.

Она поднесла чашку к губам, отхлебнула и уставилась на Батышева:

— Так, значит, доцент? Интересно. Никогда не пила чай с доцентом.

Он ответил:

— Всё

когда-нибудь делаешь впервые. Я, например, никогда не ел колбасу со сладкими сухарями.

Шутка была так себе, но девушка засмеялась, и Батышеву показалось, что понемногу она успокаивается: видно, напряжение, скручивающее ее изнутри, постепенно отпускало.

Он спросил:

— Ну, так как мы с вами завтра — летим?

Она махнула рукой:

— A-а! Надоело ломать голову. Решу завтра.

— Завидую, — сказал Батышев.

— Чему?

— Что такие вещи, как поездка в Москву, вы можете решать по настроению.

Он спохватился, что сам начал разговор, который решил не заводить. Но было поздно.

— Не в Москву, — сказала Марина, — еще дальше. Один парень едет в Прибалтику и меня позвал с собой.

— Но весы еще качаются? — понимающе улыбнулся Батышев.

— Нет, весы давно стоят, — возразила она, и фраза прозвучала странно: началась с усмешки, а кончилась угрюмо и глухо.

— Ничего, — поспешил успокоить Батышев, — съездите в Прибалтику, и наладится.

Она сказала с уже привычной ему прямотой:

— Это все барахло. Я люблю другого человека.

И опять Батышев не понял, зачем была произнесена эта резкая фраза: чтобы вызвать его на расспросы или, наоборот, прервать неприятный ей разговор.

Марина долила чайник и вновь зажгла газ. А Батышев, чтобы заполнить паузу, стал хвалить квартиру, в которую они так неожиданно попали. Он говорил, что бедные комнаты куда интереснее богатых, потому что эти говорят о вкусах человека, а те лишь о кошельке.

— Я, например, не понимаю коллекционеров, — сказал он. — Вот у меня знакомый живопись собирает. Ну и что? В собственном доме выглядит как смотритель музея. Кажется, кончится экскурсия, мы уйдем — и он уйдет. Уж очень несоразмерны масштабы! Собственный Коровин или Врубель — знаете, это звучит так же странно, как, скажем… ну личный миноносец или тепловоз…

— Берите колбасу, — сказала девушка. — Оставлять некому. Оля вернется через месяц.

Батышев взял сухарь с колбасой. Он сразу сник и поскучнел. Он любил и умел говорить, легко держал любую аудиторию и гордился этим, как свидетельством своей профессиональной силы. Но тут он был беспомощен. Эта странная девица словно бы автоматически отключалась, едва разговор уходил чуть в сторону от ее сиюминутных желаний, сомнений и нужд. Казалось, весь огромный и бесконечный мир — лишь необязательный придаток к тому, другому, таившемуся за ее сумрачным лбом…

Они допили чай, доели колбасу, и Батышев вежливо посидел в кухне, пока она убрала со стола. И лишь тогда сказал:

— Знаете что, Марина? Вы издергались за день — ложитесь-ка спать. Я посижу тут; а вы пока ложитесь.

— Что значит «вы»? — переспросила она. — А вы?

— Я постараюсь в кресле.

— Еще чего! — сказала девушка, и обида у Батышева прошла. Слушатель ему попался тяжелый, зато с товарищем повезло. — И вообще я не хочу спать, — продолжала Марина. — Знаете что? Ложитесь вы.