О любви
Шрифт:
— Лучше бы вообще разбился!..
— Поверь мне, — сказал врач, — это я тебя чинил, когда тебя привезли на "скорой помощи".
— Мотоцикл был не мой, — сказал Одд устало.
— Все равно нечего важничать, радуйся, что остался жив.
— Откуда тебе знать?
— Я знаю, что ты жив.
— Откуда ты знаешь, что я рад?
Дверь в палату приоткрылась. Сестра с шеей как у индюшки, пятясь, вошла в палату. Она везла каталку. На ней сидел узкоплечий человек, завернутый в серое одеяло, на котором что-то было написано голубыми буквами. Одеяло тряслось.
— К тебе
Лицом к лицу. Немигающие глаза старика копьями вонзились в глаза Одда. Старик отчаянно зашевелил губами, но звуков не получалось. Четыре зуба, которые у него еще оставались на воспаленной верхней десне, поднимались и опускались… вверх — вниз… вверх — вниз… Одд не отводил взгляда от губ старика. В висках у него стучало от боли, когда он наблюдал за судорожной попыткой старика заговорить. Мысли прорезались сквозь пелену боли.
"Отстань от меня. Что тебе здесь нужно, черт тебя возьми? Не можешь оставить меня в покое? Зачем ты сюда пришел? Мучить меня? Тебе непременно надо превратить мою жизнь в ад — только потому, что и у тебя адская жизнь? Ты мне отец только на бумаге. И все тут… Только на бумаге. Не понимаешь, что ли? Перестань пасть разевать… Не моя вина, что ты не можешь говорить…"
Одду вдруг показалось, что есть какая-то система в движениях губ старика. Раз за разом — одно и то же. Губы старика стягивались и растягивались, и Одду уже мерещилось, будто он различает слова. Медленно стал он читать слова, вылетавшие из сине-серых губ. Буква за буквой возникали из дымки и врезались в его сознание, вызывая гнев:
Б..И..Л..Е..Т..Ы..В..К..И..Н..О..
— Уберите отсюда эту чертову куклу! У него нет права обвинять меня! Вон! Вон! — закричал он.
Взрыв чувств судорогой свел все его тело. Он обратился в комок боли, яростно страдая.
Его швыряло на кровати в припадке отчаяния и страха.
— Что такое ты говоришь!.. Ужас какой-то! Ты же кричишь на своего старого больного отца. — Голос сестры дрожал от негодования.
— Пациенту вредно возбуждение. Увезите каталку, — коротко распорядился врач.
Он опустил руку на лоб Одду.
— Успокойся, — сказал он.
Рука врача была прохладной. Покой снизошел на него, — так бывает на море, когда отступают перед солнцем последние тучи после бури и дождя. Прикосновение врача успокоило Одда. Рука, казалось, всасывала его "Я". Проникала в него. Смягчала боль истерзанных нервов. Рядом человек. Рядом… рядом… кто-то заботится о нем. Кто-то любит его.
— Успокойся и отдохни.
"Не убирай руку, добрый доктор. Не убирай. Никогда".
Глаза Одда закрыты, но он слышит, как сестра вернулась в палату.
— Отец пациента написал записку, доктор. Его невозможно было усадить в машину, пока он ее не написал. — Одд раскрыл глаза и увидел, что женщина с индюшиной шеей протянула врачу измятый клочок бумаги.
Врач взглянул на записку. Затем испытующе — на Одда.
— Я знаю, что там написано, — сказал Одд.
— Что? — врач вскинул одну бровь.
— "Билеты в кино".
— Нет, неверно.
Врач с улыбкой протянул Одду клочок бумаги.
Буквы торчали в разные стороны, как плохо сложенная
Не знаки письменности. Знаки жизни.
Слова, преодолевшие все препоны, приплывшие будто с другого берега. От живого мертвеца.
Первые слова, что старик подарил миру за последние два года, два месяца и двадцать дней. Одд медленно читал записку, чтобы каждое слово отца поселилось в его сознании и пустило там корни:
"Тебе больно, сынок?"
Снова и снова перечитывал Одд записку отца.
Снова. И снова. И снова…
Пока слезы не смыли слова.
Леонид Жуховицкий
Ларс Хесслинд
Диалог в письмах
Да здравствуют юные полиглоты!
В Москве, на вполне русском заборе, я прочел надпись мелом на английском языке: "All you need is love". Все, в чем вы нуждаетесь, — это любовь…
Понятия не имею, кто впервые бросил в жизнь этот лозунг: американцы, европейцы или азиаты, борцы за мир, эмансипацию или за чистую природу. Не знаю. Но как же здорово, как точно, как мудро сказано!
Преувеличено? Ну да, конечно же, да — ровно настолько, сколько требуется, чтобы мысль стала афоризмом.
Все, в чем вы нуждаетесь…
Но ведь мы нуждаемся во многом. И потребности все растут. Чтобы книжка вышла в свет, и то нужно множество вещей: перо, бумага, типографские машины…
Однако давно замечено: любовь требует минимума вещей. Любимые стихи от руки переписывают в тетрадь, иногда даже выцарапывают гвоздем на стене. Любимого актера или певца мы готовы слушать, сидя на полу переполненного зала. С любимым человеком и того проще: крохотная комнатка, одна кровать, две простыни и никакой одежды.
Но — какой печальный и тревожный парадокс! — чем дальше, тем больше люди гонятся за вещами, чем дальше, тем меньше внимания уделяют любви. Может показаться, что это не так: нынешняя раскованная молодежь и в сфере личных отношений себя не ограничивает, свобода практически полная. Но любовь и секс вещи все-таки разные. К множеству доступных предметов потребления добавилось человеческое тело, только и всего.
Иногда мне кажется, что современное человечество все больше напоминает бальзаковского Гобсека или гоголевского Плюшкина: бессмысленное накопительство, денежно-вещевая наркомания переходят всякие разумные пределы, отнимая время, нервы, духовные силы и, в конечном счете, любовь.
Мы прославляем цивилизацию и почти обожествляем прогресс. Но ведь наша цивилизация тоже денежно-вещевая. Достигнут ли прогресс в любви со времен шекспировской Джульетты?
И, вообще, что такое прогресс? Может быть, это медведь, который тащит нас в кусты, чтобы сожрать, а мы брюзжим, что он делает это недостаточно быстро…
Я не уверен, что именно европейцы самые счастливые люди на земле. Между тем мы вольно или невольно навязываем всей планете свою модель успеха. Мы говорим: Бельгия по производству стали на душу населения опережает Таити в сто двадцать раз, значит, бельгийцы живут в сто двадцать раз лучше. Но, может быть, таитяне в двести сорок раз счастливее в любви?