О людях и ангелах (сборник)
Шрифт:
Обувную мастерицу ещё несколько раз присылали в Мельну. В каждый приезд она приходила к Семёну, будто командировки её в том и заключались, чтобы запереться в спальне с завгаром опекаемой фабрики и обмениваться с ним передовым опытом. Неудивительно, что вскоре Семёну в очередной раз надоела его родина, и он, в один день собрав гардероб, упаковав скрипку Тухачевского, резцы, штихеля и стеклодувню, укатил в Ленинград. Там он, шестидесятилетний кавалер, расписался со своей кралей, въехал в её жильё и пропал с наших глаз на целую пятилетку. За это время он не прислал нам ни одного письма, а о том, что не помер, дал знать переводами на Мишку в последний год своего затворничества. Думается, под конец жизни он решил раздуть в себе зарю, какую в сорок пятом затоптал во мне. Он не верил в возмездие!
Без Семёна трубой
С переменой царствия поубавилось в семье денег – Семён четыре года нам помощи не слал, только с Мишкиного совершеннолетия пошли из Ленинграда переводы. Пётр, правда, от себя отрывая (что дивно), начал в семейный котёл швырять кой-какие копейки, но этим он едва себя прокармливал, так что Наталье пришлось оформляться на совместительство, а мне в палисаднике, который уже перекапывался в революцию под овощные грядки, ковырять лопатой землю, чтобы иметь на год картофельный запасец. Но Пётр недолго правил: на примерке открылось, что хозяйский воз ему не потянуть – ни о ком, кроме себя, в голове его заботы не держалось, оттого и дом с хозяйством ему не поддались. Потащили воз мы с Натальей, без помощи, но и без понукания, – Пётр в дела родни кривой свой нос больше не совал.
Тем временем подрастал Мишка, тихо и неприметно, вся работа души утаивалась им за неподвижной наружностью, – такой же панцирь покрывал Семёна, когда тот готовился из зёрнышка пойти в рост. Может, и спускал Семён внуку многое потому, что угадывал в нём давнего себя? И не только себя – угадывал в Мишке продление сгинувшего под Саньсинем Алексея, каински приласканного брата, прибранного чумой и сожжённого в степи отца… Видел продолжение породы и уехал без страха – знал: внук сам дозреет в своей скорлупе. Так я тогда думала.
Но я была не совсем права, полагая, будто дед доверился природе и оставил внука без опеки. То есть совсем не права. Как только Мишка сдал последний школьный экзамен, тут как тут, точно филин, на него свалился Семён. Никто «мама» не успел сказать, как были собраны Мишкины вещи, и дед с добычей в когтях исчез в Ленинграде, – Семёну, видишь ли, взбрело в голову, будто его внук мечтает учиться в университете! Наталья ещё неделю после того ходила, сшибая мебель и не здороваясь с домашними.
Мишка, в отличие от деда, уже через полтора месяца расщедрился на письмо, в котором коротко рассказал, что подал документы на биологический факультет университета и сейчас спит на учебниках, что вместе с дедом они занимают две комнаты в коммуналке, что шпиль Петропавловки похож на зубочистку с непрожёванной добычей, а весь Ленинград – на Мельновский вокзал, когда на его платформе пять минут стоял поезд, в котором (это знала вся округа) ехал Юрий Гагарин, что посылает он матери и мне поясной поклон и ждёт ответа, как соловей лета. На конверте был указан адрес: улица Разъезжая, дом, квартира. Наталья сияла, словно наливное яблочко.
– А мы с папой жили на Фонтанке, – щебетала она. – Напротив цирка Чинизелли!
Но лично мне было непонятно: а куда подевалась Семёнова обувница?
В тот же день Наталья принялась собирать в Ленинград посылку – шерстяные носки, банки с маринадами и вареньями, тыквенные семечки. Я помогала, но меня не увлекал её порыв. Я просто содействовала ей, помогала ей чувствовать себя нужной, ведь она не потеряла навык делать то, что делала прежде, пока дитя её нуждалось в попечении, – она оставалась заботливой, как волчица, нежной, как горлица, выносливой, как ишак, и упорной, как чёрт знает кто, – не её вина, что детёныш вырос и больше не испытывал нужды в заботе, нежности и наставлениях.
Так и повелось: Мишка изредка баловал нас письмами, а мы с Натальей регулярно собирали посылки – добровольную дань в басурманскую орду. Почта заменила нам календарь: он дробился ломтями – от письма до письма и крошился мелочью – от посылки до посылки. Из писем мы узнавали: университет Мишка не осилил, но готовит осаду… дед устроил его работать в стеклодувную мастерскую, где делают химические скляницы… в мае Ленинград пахнет корюшкой…
Я спросила Мишку:
– Как здоровье твоей приёмной бабушки? Ну… той женщины, что прописала в Ленинграде деда.
И Мишка простодушно рассказал, что обувная мастерица давно умерла – они прожили с Семёном меньше года. Она носила в себе Семёнова ребёнка и очень за него боялась – ей уже было тридцать пять (как и мне в год моего несбывшегося счастья), и это была её первая беременность, по крайней мере первая из тех, которые она хотела завершить родами. Однажды на улице к ней – умудрившейся стать бабушкой, ни разу не родив, – с лаем подскочил огромный дог; пса оттащили, но от испуга у обувницы съёжилась матка, и в тот же день бедняга выкинула четырёхмесячный плод. После выкидыша открылось кровотечение, и ночью обувница умерла в приёмном покое больницы, потому что сердцу нечего было закачивать в порожние жилы. Мишка узнал эту историю не от деда – тот в своей гордыне замалчивал не только собственные виктории, но и поражения, – её поведала квартирная соседка, пытавшаяся найти в Мишке партнёра по кухонному трёпу.
Так воздалось Семёну за меня и моего Косулина! Только… это чересчур самонадеянно: я – лишь крошка из приготовленного им пирога беды, одна из многих Семёновых жертв. Ведь если не признавать за смертью права на случайность, то в гибели моего отца, Лизы Распекаевой и её дочки, в гибели Якова, Светланы, своей второй жены и своего неродившегося ребёнка прямо или косо виноват сам Семён. Я не прибавляю сюда моих нерождённых детей, довольно и без них…
В первый приезд Мишка гостил недолго. Да и потом ему за уши хватало трёх-пяти дней, чтобы насытиться Мельной до чёртиков. Так было до тех пор, пока он не встретил здесь эту чуму… Я говорю о Рите Хайми. Но, прежде чем Мишка её подцепил, он приезжал домой ещё раза три, и в последний приезд – нежданный, посреди университетских занятий – заявился на автобусе с чёрной полосой через оба борта. В автобусе стоял гроб с трупом Семёна Зотова. Ей-богу, мы не были к этому готовы! Мы помнили моложавого Семёна с полным ртом собственных зубов – таким он забирал Мишку из дома пять лет назад, чтобы, словно рассаду, приживить его в Ленинграде. Тогда он давал одногодкам двадцать лет форы… Даже Мишка, связанный с Семёном, как связаны ниткой бусины – им можно двигаться, но связь остаётся, можно разойтись, но нельзя расстаться, – даже Мишка не ждал этой смерти. Он рассказал, как это случилось.
Семёна скрутило за один месяц. Ночами он начал говорить с призраком – с моим отцом, который уже сорок шесть лет как был съеден червями, если только черви едят солонину. (Семён говорил с призраком, значит нитка, на которой болтались бусины-Зотовы, тянулась не только через жизнь, но и дальше, за стенку небытия.) В этот месяц Семён не спал ни одной ночи, он так поседел, что брови его казались заиндевевшими…
Я спросила:
– Он боялся? Он хотел оправдаться?
– Нет. Он просил его бежать.
– Что?
– Он просил, чтобы брат убежал, иначе его придётся расстрелять.
– Целый месяц – только об этом?!
– Думаю, он просил об этом сорок шесть лет, – сказал Мишка. – Просто раньше никто не слышал.
Семён стремительно дряхлел – он стал горбиться и шаркать ногами. Как-то раз, неся из кухни горячий чайник, он запнулся о ножку стула, а когда Мишка наклонился к деду, чтобы помочь ему подняться, тот лежал в луже кипятка мёртвым. Будь жив отец Мокий, он бы рассудил так: черти нарочно подсунули ему этот чайник – им не терпелось окунуть Семёна в свой котёл!