О маленьких рыбаках и больших рыбах
Шрифт:
Отвязались, наконец, от меня ребята. Насадил я червяка, на этот раз помельче выбрал. Размахнулся удилищем. Мой большой поплавок так и шлепнул по воде, даже круги пошли. Ребята опять засмеялись.
— Ты, — говорят, — этак всех пескарей разгонишь!
Стал я присматриваться, как они забрасывают удочку, и сам приноравливаться. Немножко научился.
Скоро и у меня клюнуло, и сильно клюнуло, даже утопило мой большой, поплавок. Дернул я удилище — ничего. Снова забросил, опять клюнуло, и опять ничего. А ребятишки кругом таскают пескариков
После одной сильной поклевки, когда я потащил лесу, я почувствовал, что на крючке что-то есть… Даже колени у меня от волнения подогнулись. Да напрасно! — рыбка не удержалась на крючке. Описала в воздухе небольшую дугу и опять в реку упала. Ах ты, думаю, вот незадача! И сам за нею готов в воду броситься!
Долго я так мучился. Клюют пескари, а на крючок не попадают, а если и попадутся, то, пока вытаскиваю, срываются — крючок для них очень велик! Совсем было потерял я всякие надежды.
Но зато волноваться стал меньше. Более терпеливо ждал, чтобы рыба забрала насадку получше, не так азартно из воды леску дергал, и руки перестали дрожать, И вот, наконец, какому-то несчастному пескарю, покрупнее других, удалось, по-видимому, справиться с моим большим крючком.
Я позволил ему глубоко утащить поплавок под воду, затем подсек удачным движением, и хотя при вытаскивании он все же с крючка сорвался, но упал не в воду, а на берег и запрыгал на песке.
Что тут со мной сделалось! Свету, что называется, невзвидел. Не только руки, весь я задрожал и колени подогнулись. Упал я на песок всем телом, прямо на пескаря, и дрожащими руками стараюсь схватить его под собой.
Ребятишки кругом засмеялись. Кричат:
— Гляди, ребята, он пескаря-то брюхом ловит!
— Хватай его! Держи! А то уйдет, уйдет!
— Брюхом-то жми его крепче!
— За хвост, за хвост его хватай!
Но я и внимания на них не обратил. Не до них было. Схватил, наконец, пескаря, забрал его в горсть и держу крепко. Пескарь побился, побился у меня в руке и затих. Куда же, думаю, я его дену? Я ничего с собой не взял — ни корзиночки, ни ведерка, куда бы можно было садить пойманную рыбу. Положил в баночку с червяками, а пескарь вдруг ожил и выскочил оттуда. Тогда сунул я его просто в карман и опять удить принялся.
Началась прежняя история — клюют пескари, а не попадаются. И снова стал я терять надежду, и снова успокоился постепенно. И когда второго пескаря выкинул на берег, то хоть и волновался, но уж на него не падал, а просто руками поймал. Скоро я и третьего пескаря вытащил.
А дальше, как говорится, заколодило. Клюет, а не могу поймать. Должно быть, устал я от всех этих волнений и внимание притупилось. А солнышко уж спускаться стало. Вспомнил я, что мама мне строго-настрого велела к обеду возвратиться. И решил
Замотал удочку. А как же рыбу я понесу? — думаю. У нас, бывало, если мальчик идет с реки с удочкой, а рыбы не видно, то каждый встретившийся другой мальчик обязательно крикнет ему: — А рыба-то где? — или: — А рыба-то в реке осталась? — И мне случалось так кричать незадачливым рыбакам.
Вытащил я своих пескарей из кармана. Они порядочно поизмялись, и вид у них был довольно жалкий. Сполоснул я их в воде, разгладил рукой. Потом отмотал с удочки конец лески с крючком так, чтоб он свободно висел, и на крючок повесил всех трех пескарей моих за губу, благо крючок большой, все три на него убрались. И пошел.
Шел с гордостью — никто меня не попрекнет, что я с реки без рыбы иду. Да только никто меня по пути домой не встретил — городок-то наш маленький, улицы в нем часто совсем безлюдными были. Две старушки, правда, у ворот сидя, видели, как я шел, но внимания на меня не обратили.
Мама уже давно была дома, когда я возвратился со своей первой рыбной ловли. Ждала она меня с великим беспокойством и очень обрадовалась, что я вернулся целым и невредимым.
Конечно, я первым делом свой улов ей показал. Мама похвалила моих рыбок и, кажется, искренне им удивилась. Марьюшка пришла, я ей своими рыбками похвастал. Марьюшка поахала над ними, а потом говорит маме:
— Так как же, Вера Александровна, с рыбой-то что будем делать? Уху варить из нее будем или жарить, или заливное сделаем? — а сама улыбается лукаво.
Столько у меня за день было волнений, столько я над собой насмешек вытерпел, что эта невинная шутка добродушной Марьюшки показалась мне вдруг нестерпимой. Слезы брызнули у меня из глаз. Уткнулся я маме в колени и разревелся, и сам не знаю отчего.
Мама удивилась.
— О чем ты? Ведь Марьюшка шутит.
Марьюшка наклонилась надо мной и запричитала:
— Ах ты, мой милый! Обидела я тебя! Экая я, право, нехорошая!
Ну, совсем как над малым ребенком. Мне смешно даже стало.
И засмеялся я над Марьюшкой и над собой.
А мама покачала головой и говорит серьезно:
— Вот до чего ты дошел, с твоими увлечениями безудержными! Успокойся, помойся холодной водой да обедать садись. Ведь ты с утра ничего не ел, а уж шестой час!
Во время обеда я рассказал маме о своем знакомстве с Федей, о том, как он помог мне наладить ужение и как он мне понравился.
Мама спросила, кто он такой. Я сказал. Тогда мама говорит:
— А, так я его отца знаю! Это сапожник Матвей Иванович! Он твоему папе сапоги шил и книги у него брал читать. Очень серьезный человек! И большая у него тяга к знанию. Он, бывало, с папой длинные разговоры вел. А Федю этого ты к нам как-нибудь приведи, я с ним познакомиться хочу.
Пообедал я и готов был сейчас же за Федей бежать. Но только мама мне не позволила:
— Отдохни сначала. В себя приди, а то ты совсем шалый какой-то. Завтра сходишь!