О, Мари!
Шрифт:
По дороге на улицу Комитаса мы молча доехали до остановки, молча вышли из троллейбуса, и каждый думал о своем. Первой начала разговор Мари:
– Тебе не кажется, Давид, что твои родители как будто не совсем одобрили мою возможную работу на телевидении?
– Окончательный выбор за тобой, Мари. Тебе решать, они всего лишь высказали свое мнение.
Через несколько дней получасовой урок французского языка вышел в эфир. Мари держалась хоть и не совсем свободно, но очень естественно. На экране она почему-то казалась не такой яркой красавицей, как в жизни. Интеллигентная, привлекательная, пышноволосая, голубоглазая девушка с хорошими манерами и прекрасным французским языком. На телевидении решили – на
– Давид, тебя вызывают к декану!
Интересно, зачем? Событий особых как будто не произошло, оперативный штаб работает нормально, во всяком случае, никаких масштабных побоищ не было…
Деканом факультета был пожилой солидный профессор, специалист по международному праву. Умный, знающий, он оставался ученым провинциального ранга, так как публиковался только на армянском и цитировал исключительно русскоязычных авторов. Он не владел никакими иностранными языками, что ограничивало его возможности выйти на более широкую аудиторию.
В то время иностранная литература, особенно по юриспруденции, была почти недоступна. Несмотря на мое армянское школьное образование, я пользовался только учебниками, изданными в Москве. Обычно за месяц-два я переводил и конспектировал отдельные фрагменты, а иногда и значительную часть всего учебника. Интересно, что тексты этих конспектов, взятых прямо из оригинала, получались лучше, богаче и разнообразнее, чем длинные изыски и квазиновые трактовки наших преподавателей, которые старались добавить что-то свое, как правило, неудачно. Так поступали во всех провинциальных вузах – хоть в Тбилиси, хоть в Алма-Ате. Более-менее серьезная наука создавалась в Москве, отчасти – в Ленинграде и редко – в Киеве. Но даже студенты-старшекурсники вроде меня понимали, что идеологическая зашоренность и однобокость не дает нормально развиваться обществоведческим наукам, особенно праву. Каждый раз, когда критиковали ту или иную буржуазную концепцию, притом приведенную или процитированную с искажениями, критикуемый материал даже в таком виде выглядел более логичным, аргументированным и разумным, чем сама критика. Она через минуту улетучивалась, а буржуазная теория крепко укоренялась в голове. Этими своими размышлениями по поводу учебников – столичных и наших, представляющих так называемую национальную юридическую школу, – я часто делился с однокурсниками, иной раз не без хвастовства, чтобы подчеркнуть свои знания и самостоятельную работу.
Конечно, ребята понимали, что мои рассуждения во многом позаимствованы или, точнее, сверены со знаниями моего отца, который слыл признанным авторитетом во всей республике в области обществоведческих наук. В его журнале часто печатались серьезные и глубокие исследования. Разумеется, многие однокурсники об этом знали, но предпочитали даже мою небольшую самостоятельность объяснить простым повтором отцовских слов. Интересно, что дома я критиковал официальную идеологию, сопротивлялся отцу, но при этом понимал его правоту и в кругу друзей начинал приводить его аргументы и был значительно более осторожным в высказываниях.
Я был студентом в академическом плане одним из лучших, а если без лишней скромности, то, может, и лучшим. Учился прилежно, но не всегда держал язык за зубами. Во время дебатов горячился, часто говорил лишнее. Зачастую возмущался, критикуя национальную политику Ленина, особенно то, как он и его команда проиграли туркам дипломатически, уступив им исконные армянские земли, более ста пятидесяти лет входившие в состав Российской
Все это так или иначе доходило до чекистов, которым очень хотелось обезвредить какую-нибудь националистическую или диссидентскую группу, еще лучше – с выходом за рубеж. Кроме того, отец каждодневно внушал мне, что я очень удобный объект для доблестных чекистов. Все признаки налицо: отец идеолог, дед по материнской линии – недобитый враг, сосланный на пятнадцать лет, сам я крепко дружу с девушкой, родители которой официально обратились с просьбой выпустить их из советского «рая»… Все это я прокрутил в голове, пока шел к декану.
В приемной рядом с секретарем сидел молодой голубоглазый русский парень, в котором я узнал одного из прикрепленных к университету оперативников КГБ. Мы были знакомы, поздоровались за руку. Его присутствие меня обеспокоило, но особых причин я не находил. Может, во время дискуссий допустил грубую идеологическую ошибку? Маловероятно, да и не докажешь. Никто такие показания не даст, даже Стукач (так мы между собой называли Князя). А может, это что-то связанное с Мари? Тоже маловероятно. Хотят меня завербовать? Версия не выдерживает критики: все знают, что я импульсивный, резкий, не избегаю конфликтов и чересчур высокого мнения о себе. Все эти качества противопоказаны для такой тихой, неблагородной, прямо сказать, подлой работы. Да и стукачей, таких как Князь, и без меня полно, они с таким энтузиазмом возьмутся за дело, что их еще надо будет утихомиривать, предадут всех – и Ленина, и Христа. Тогда что? Все мы с детства были наслышаны о представителях органов госбезопасности, так что любая встреча с ними вызывала бурные эмоции, и я снова и снова обдумывал всевозможные версии.
Секретарь, девушка по имени Аида, была моей соседкой по дому и хорошей знакомой – я учился вместе с ней и ее мужем на первом курсе на вечернем отделении. Иногда она тайно давала списать мне и Рафе хорошие курсовые работы, поступившие в деканат, – разумеется, не все, потому что по любимым мною дисциплинам я выполнял курсовые сам, но были и такие разделы, которые я не жаловал, например колхозное, семейное или финансовое право. На мой немой вопрос, почему я здесь, Аида пожала плечами. В кабинете декана за столиком сидел незнакомый человек лет пятидесяти, армянской внешности. Декан представил меня и вышел.
– Как рука, сухожилие не сильно повреждено?
Месяц назад я действительно получил травму во время рейда оперотряда. Интересно, откуда он знает об этом малозначительном инциденте?
– Все нормально. Сухожилие, к счастью, пострадало лишь частично, но пришлось сделать двухчасовую операцию и наложить несколько швов.
– Покажи руку. Пальцы нормально работают?
– Не жалуюсь. Все уже восстанавливается, только большой палец пока не сгибается.
– Мешает писать?
– Ничуть.
– А как твоя подруга-француженка перенесла твое ранение?
– Я сказал, что повредил руку на тренировке, поэтому наложили лангет.
– Дело еще рассматривается?
– Да, но уже предъявлено обвинение в нанесении легких телесных повреждений и меня признали потерпевшим.
– Что-то новое известно об обвиняемом?
– Обычный уличный хулиган, в рукавице держал хирургический ланцет. К сожалению, я его не заметил. Думаю, это случайность.
– Но твои друзья перестарались. У парня тяжелое сотрясение мозга, перелом ребер.