О некоторых современных собственно литературных вопросах
Шрифт:
Случайность (как мы уже сказали), явления которой своему существу не должны изменять, есть необходимость, закон. И эта необходимость, и этот закон, который задержать есть произвол, закон, сам в себе заключающий отсутствие всякой необходимости, – есть Мода. Это случайность, понятая как необходимость. Этот общий закон, смысл которого есть совершенный произвол, закон, который внутри самого себя, в своих проявлениях, заключает совершенную свою нечеткость, прихотливость явления, – есть Мода. Мы употребляем это слово, большею частию ограничивая круг его значения нарядом, и точно: нигде Царство Моды не является в таком полном блеске, во всей своей пестроте как в наряде, потому что, как мы выше упомянули, наряд всего более есть выражение внешнее.
Но Мода простирается на все, что только проявляется. Случайность есть общее условие для всех времен и расстояний. Франция есть по преимуществу представительница Моды: она схватила только эту сторону жизни, и на этом основывается ее могущество, ибо – как Мода, вторгается Франция всюду, и на этом общем для всех народов условии жизни основывается ее всеобщее влияние. Но Франции развивает только моду, она представляет только одну эту сторону. Мода есть единственная сфера ее понятия, и во Франции все подчинено ее владычеству.
Мы должны пояснить наши слова, сказанные нами о случайности; всюду она необходимое условие, но есть область духа, от него свободная, где уж не простирается владычество Моды; это та область,
Для Франции закрыта эта высшая область. Франция – страна чисто внешняя, и, будучи такою, она необходима в общем составе человечества. Но потому что внешность есть ее смысл, потому что жизнь в нации движется только ее стороны случайной и преходящей, потому-то Мода и нашла в ней свое царство. Мы уже видели, до какой степени определено во Франции искусство; до такой же (т. е. до особенности) определены в ней и другие две высшие сферы духа. Существуя при таком определении, они не существуют в самом деле, а только со стороны внешней, и (при таком определении) они вместе подчинены Моде; двигателем Франции был всегда рассудок, не способный понять высшей деятельности духа. Естественно после этого, почему Мода выбрала себе местопребыванием Францию, где не должна она была уступать могуществу высшего духа. Естественно отсюда и всеобщее влияние Франции, которая, схватив случайность, схватила вместе и общее необходимое условие, в котором движется развитие, схватила эту внешнюю исчезающую современность, и на этой современности, на настоящей мимолетной минуте, основывается вечное влияние Франции, вечное, ибо случайность всегда будет, а Франция есть представительница этой случайности.
Отличие Франции от других государств в этом случае состоит в том, что влияние Моды у ней простирается и на искусства, и на другие высшие сферы, что самое и показывает их истинное в ней отсутствие. – Другие народы на пути своего развития должны были находиться на той же точке, на которой и Франция, должны были, следовательно, жить также более в сфере внешнего, случайного; тогда французское влияние всегда было сильно и простиралось на все три области бесконечного духа; но как скоро народ шел далее и возвышался наконец до сознательного существования – французское влияние должно было кончиться.
Владычество Моды изгонялось из царства бесконечного духа и ограничивалось тем, что собственно ей принадлежит, то есть костюмом, приемам и пр., – Англия и Германия свергли французское влияние; пришло это время и для России; самобытная жизнь наша началась, и французская мода на искусство и прочее должна бежать во Францию, где владычество ее безопасно, ибо там нет разума, нет его бесконечных сфер и некому оспоривать у нее господства. Моду мы не совсем изгоняем, что можно заключить из всех предыдущих слов наших. Мы только ограничиваем ее собственной ее сферой. Французское влияние на прочие народы не совсем прекратится, напротив, оно будет постоянно; но тогда это влияние Моды должно ограничиться ей приличною сферой, без притязания на другие, высшие; мы будем носить платье, стричь волосы, выбирать цвет материи и пр. Мы не станем оспоривать у нее этого владычества; пусть Париж считает себя в этом отношении центром Европы; мы знаем, что это-то владычество и становит Францию назади других государств, затворяет для нее другие, высшие области. – Мы будем обращать внимание на моду Франции в отношении к костюму или к чему-нибудь подобному; в этом отношении она всегда будет иметь для нас значение. – Но Искусство, но Религия, но Философия… нет, это не ее сферы.
Говоря о предыдущем вопросе, мы не могли не коснуться национальности, и потому намерены здесь поговорить подробнее об этом вопросе, который так различно решается между людей. С одной стороны, видим мы людей, кричащих только о своем родном, бранящих все чужое, отвергающих всякое общее развитие, самовольно заключающих себя в тесный кружок своего. Такие люди – чисто национальные в вышеупомянутом значении этого слова: патриотизм, до которого они доходят, назван где-то очень верно квасным; это одна сторона. Но есть еще люди, впадающие в другую отвлеченность, не менее, если еще не более жалкую: это космополиты, кричащие об общем человеке, о том, что они принадлежат целому миру, что они знать не хотят отечества, что отечество их – вселенная. Первые являются как анахронизм, ибо народ, как мы видели выше, действительно должен был находиться на такой степени, на которой жизнь вообще доступна ему под формою только своей собственной жизни. Другие же есть недействительный плод того периода жизни, когда народ находится в состоянии перехода, когда общее пробуждается в нем как стремление, которого односторонность есть космополитизм. Но народ выходит из состояния перехода, оставляя далеко за собою и тех, и этих; так и возникает истинная народность, которая имеет великое, всегдашнее значение; постараемся вывести необходимость ее и показать нелепость и того, и другого направления. Для этого мы должны начать несколько издалека.
Общее как общее не существует (вы общего не найдете, вы найдете множества, выявляющие общее, но общее как общее не существует). Это отвлеченное понятие, не переходящее в жизнь как оно есть, следовательно, понятие, не имеющее действительности. Чтобы перейти в действительность, следовательно, общее должно перестать быть общим: оно должно начать с отрицания самого себя как общее; итак, оно становится необщим, отрицает себя до особенности (Besonderheit) и переходит из простого отвлеченного в пестрое царство предметов; но общее еще не находит себя (следовательно, еще не вполне выражается) в этом отрицании до особенности; оно разделяется на множество предметов, в которых нет единого, простого, и потому, проходя все степени этой сферы, общее наконец еще раз отрицает себя до единичности (Einzelheit), в которой, как в простом я неделимом, находит наконец само себя и таким образом замыкает круг своего проявления, возвращаясь в едином само на себя. Тогда только оно выражает себя, ибо в общем как общем заключается всё; общее, заключая в себе всё, заключает как единое; для того только тогда оно выражается вполне, когда, переходя во внешнее, объективируясь, оно не теряет своей субъективности. Эта мысль, может быть, не для всех понятная, объяснится примером. Искусство как искусство не существует; оно, следовательно, отрицает себя как искусство вообще и является в какой-нибудь особенной форме: например, в скульптуре, в живописи; но скульптура и живопись как только, особенная форма не представляют, не выражают нам еще искусства; вспомните первые времена скульптуры в Греции или живописи в средних веках: и там, и здесь вы не можете сказать, смотря на произведения тех времен: это не живопись, это не скульптура и в этой живописи, определилось только до особенности, нет единичного изящного произведения, в котором только и находит себя, и проявляется искусство. (Вспомним, что мы говорили про французскую литературу; в ней искусство определилось только до особенности). –
3
Слово нация понимаем мы в тесном значении как высшее определение человека до особенности; под народом разумеем мы то, что определяется, что преходит различные оттенки. Мы знаем, что другие иначе понимают это различие; но то, которое мы здесь придаем этим словам, кажется нам вернее; из следующих мест видно определенное нами придаваемое значение.
Положение их приняло, сколько могло совне, поляризацию; сколько возможно, лишено своей единичности, ибо точка образования Европы вообще стоит гораздо дольше того времени, когда все государства, современные Франции, были в подобном состоянии, но точка, на которой она находится, осталась все та же (но только Франция, не сходя с нее, приняла возможную цивилизацию). Франция не понимает общей жизни: ни Искусство, ни Религия, ни Философия не живут в ней, – и понятно: потому что национальная степень развития лишает возможности понимать общее. Посмотрите, в самом деле, как существует искусстве во Франции: в своей особенности, но не в единичности; следовательно, оно вовсе не существует, ибо и особенность получает только свое настоящее значение, когда есть единичность. Искусство – понятие общее (как и всё) отрицало себя до особенных форм и потом до единичности, до единичного произведения, в котором оно опять себя находило. Посмотрите на Францию: точно, во Франции существуют все особенные формы искусства, но существуют только как особенные формы, а единичного нет, нет художественного произведения. Вот почему существуют в ней трагедии, комедии – все, что вам угодно, и существуют только просто как особенные формы искусства, которые и остаются только при этом определении. Степень искусства во Франции равна степени Франции вообще, что так и должно быть, а степень Франции, как мы сказали, есть степень национальности. Мода, значение которой объясняли мы уже выше, – девиз, смысл ее. Французы представляют собою отрицание общего до особенности, в высшей степени развитое; другими словами, французы – нация и больше ничего [4] .
4
Впрочем, если мы поставим Францию на настоящую точку, тогда национальный патриотизм в ней вещь сообразная и соответственная; там он не анахронизм.
Но оставим Францию и посмотрим на дальнейшее развитие человека. Степень национальности (к которой принадлежит национальный исключительный патриотизм), как мы видели, не есть последняя степень совершенствования; оно идет далее, тесные основы национальности разрываются: общее от особенности отрицается до единичности; индивидуум освобожден, имеет качественное значение, и таким образом вместе с жизнью индивидуума проявляется и жизнь общая; национальность не уничтожается, но перестает быть единою, крайнею степенью развития, но просветляется и возвышается до народности. Предметом сознания становится весь бесконечный мир общего, человеческие интересы наполняют народ и находят себе в нем свободное выражение. На песнях зиждется литература. Имена сочинителей уже не остаются неизвестны, нет, на их произведениях лежит их собственный отпечаток. В народе, наконец, существует в одно и то же время как общее – человек, как особенность – нация (народ, уже потерявший исключительное значение) и как единичность – индивидуум, в котором общее снова себя находит и замыкает торжественный круг своего абсолютного отрицания. В писателе мы видим ясно в одно и то же время лицо, народ и человека. Ясно, кажется, что тогда народность становится необходимым условием, без которого общее не может перейти в жизнь. Кажется, из всего предыдущего ясно видно, как жалок национальный патриотизм и как смешон отвлеченный космополитизм, говорящий об общем и не постигающий, что без проявлений, без необходимых отрицаний, нами указанных, общее есть только пустая отвлеченность, не имеющая силы перейти в Действительность (проявиться). – Истинное чувство его есть необходимое чувство истинного человека, без которого не было бы полноты, и тогда человек не мог бы быть действительным явлением и не мог бы найти нигде настоящего определения (ни как индивид, ни как общее), какие бы ни делал усилия. Творческая сила, дошедши постепенно до человека, великого своего проявления, разве уничтожила и горы, и снега, и поля, и животных, и все свои предыдущие степени развития; нет, полнота жизни была бы нарушена; на каждой степени жизнь была равна сама себе и выражалась в вполне соразмерном образе проявления; ибо никакой шаг в жизни вечной не есть лишний; дело только в том, что все степени свои она не делала последними, крайними, переходя от них к другим, высшим, пока наконец достигла: но и тут жизненная сила не прекратила своего действия, но здесь она является уже как субъект и как субъект продолжает свое шествие. Сознательная деятельность человека выше бессознательной деятельности природы. Его рукою зиждет тот же дух, но уже нашедший себе столь соразмерное чувственное проявление, в котором он сознает себя как лицо и собрал уже как лицо. В великом мировом абсолютном отрицании человек есть та единичность, та Einzelheit, с которой отрицает себя, наконец, общее после отрицания до Besonderheit природы. Общее и бесконечное находит себя в последнем проявлении, обратившись на себя, и в этом сознанном проявлении постигает оно само себя, и постижение это бесконечно.