О некоторых современных собственно литературных вопросах
Шрифт:
Вот что представляется нам прежде всего при первом взгляде на нашу литературу.
На деле, как за тридцать лет, французское направление было у нас в полной еще силе. Расин и Вольтер переводились александрийскими стихами, и перевод французской трагедии считался еще литературного заслугою, дающею право на почетное место. Мы были в странном, напряженном состоянии, мы подчиняли свою, только еще юнеющую, свежую жизнь неестественным правилам гнилого французского классицизма, тогда как в Германии уже давно пробудилась истинно народная жизнь, когда она праздновала освобождение свое великими явлениями, возникавшими из недр ее собственных сил; тогда как Шиллер не только начал, но и совершил свое поприще, когда Гете был уже не юношей, не Аполлоном Бельведерским, но Юпитером Олимпийским. – Жуковский, истинное эстетическое чувство которого поняло поэзию Германии, первый стал переводить нам в своих прекрасных переводах стихотворения Гете, Шиллера, Уланда и др. – В это же время познакомил он нас и с поэзиею Англии. – Это составило эпоху в нашей литературе: французское влияние ослабело; румяны и белилы (и все прикрасы) померкли перед блеском истинной жизни (прекрасной красоты). – Явился Пушкин, великий поэт народный; все было увлечено им, всякая строка его, повторяясь, доходила до отдаленнейших стран необъятной России; это довершило начатое; с появлением его кончилось влияние французского классицизма, тем более что французы сами уже устали от него, им захотелось чего-нибудь нового. – 18 век кончил свое существование кровавым самоубийством; с ним вместе кинуты были вычурность, манерности, натянутость. Наполеон, деятель новый, провел французов за собой по трем частям света среди славных побед и славных несчастий. Все эти происшествия отгородили резко французов XIX века от века предыдущего. Тоненькая шпага, кафтан и парик искаженного классицизма не могли пленять их более. Вокруг них в Англии и Германии давно уже развивалось свободно искусство, и французы познакомились с настоящим европейским направлением литературы и бросились в романтизм, который есть точно дальнейшая и крайняя ступень искусства, о чем говорить подробнее здесь не место. Французы не поняли Романтизма; они схватили только его внешнюю сторону, внешнюю его разницу от других форм искусства, что одно бросилось им в глаза; им показались очень эффективны растрепанные волосы, бледное лицо, кинжал, яд, кровь и прочие всевозможные ужасы; – вся эта
Есть произведения в области искусства, которые растерзывают душу, наводят на нее ужас, отравляют покой, но нужно, чтобы эти произведения были по крайней мере поэтические, чтобы они были плодом незрелого, но истинного таланта, нужно, чтобы они были результатом внутренней борьбы, внутренней разорванности, чтобы в них разрешалось тяжкое мучение их творца, стремящегося, по своей художественной природе, выразить его в образах; здесь нужно Шиллера (т. е. в его первых произведениях) или Байрона. Между тем, откуда проистекает все направление, вся оригинальность теперешних произведений во Франции? Причина чисто внешняя – это костюм, который в моде, и больше ничего; а так как мода есть идол толпы, то потому французский романтизм и имел сильное влияние вообще в Европе, следовательно, и у нас. – И вот в России французское влияние классическое заменилось французским влиянием романтическим; толпа, как и везде, протрубила имена Бальзака, Виктора Гюго, Жорж Занд и проч. и пр. и пр. и пр. – их много, этих Господ французских поэтов; не все, впрочем, кинулись на ужасное в романтизме, нет, некоторые схватили и другие его внешние стороны: так, г. Ламартин развивает сантиментальность, г. де-Винья хлопочет о простоте, а остальные (как мы говорили прежде) схватились за то, что эффективнее и легче, – за ужас. Влияние французского романтизма у нас и до сих пор продолжается довольно сильно, особенно в среднем поколении: люди, к нему принадлежащие, восхищаются писателями юной литературы, как отцы их восхищались Корнелем и Расином. Люди молодые большею частию не подходят под эту категорию [1] ; благое знание Германии – предмет их внимания, их изучения; истинно художественное – и предмет их эстетического наслаждения.
1
Направление их не односторонне, они не сделались немцами, но из рук немцев принимают просвещение, которое вместе с этим дает им чувствовать все значение, всю необходимость истинно народного. Люди с нынешним так называемым немецким направлением не стыдятся, не отрекаются быть русскими.
Но эти два мнения борются; это современный (хотя слабо выражающийся печатно) вопрос, ибо сам вопрос не достиг еще полного своего развития; вопрос более важный, нежели о нем думают, ибо здесь борются два направления, которых состязание заслуживает наше внимание. Итак, распространимся здесь о французской литературе, которая имеет еще многих, и очень многих, защитников, и скажем здесь о ней свое мнение.
Литература народа представляет нам проявление деятельности его духа в искусстве, и именно в поэзии (подразумевая под этим названием искусство, выразившееся в слове). Эта деятельность, проявляясь, не остается отвлеченною, но осуществляется в полноте или совокупности (Totalitat) форм, необходимо из нее проистекающих. – С этой точки зрения взглянем на Францию: есть ли у ней литература (найдем ли в ней проявление той деятельности, о которой мы сейчас говорили)? Вам укажут на целые ряды французских песен, эпических произведений, драм; стало быть, во Франции нельзя отрицать той деятельности искусства, именно поэзии, выразившей себя в полной совокупности своих форм; другими словами, литература во Франции есть. – Но можем ли мы удовлетвориться этим определением? Кончило ли свой круг искусство, если оно определило себя до своих форм? Достаточно ли одной формы искусства для поэтического произведения или, яснее: неужто трагедия уже непременно хороша потому, что она только трагедия, которая хотя и трагедия, но плоха? Истины этого возражения не признать нельзя, стало быть, определение (иначе – отрицание до Magerung (оскудение, деградация (нем.))) искусства только до форм (или, иначе, только до особенности, Besonderheit (особенное (нем.))) мало. – Взгляд на французскую литературу еще более удостоверит нас в этом: мы найдем в ней все формы поэзии и ни одного поэтического произведения; мы увидим ряд трагедий и ни одной трагедии. Развитие нашего вопроса следует далее, а теперь обратим прилежное внимание на Французскую литературу, чтобы ближе рассмотреть свойства ее произведений, и потом выйдем из этого противоречия и разрешим для себя вопрос: достаточно ли для искусства (здесь – именно для поэзии) определение (отрицание) себя только для своих форм или есть другое, дальнейшее?
Какое бы ни взяли произведение французской словесности из периода классицизма или романтизма, во всяком можем найти мы, как сказали прежде, какую-нибудь форму поэзии, то есть о всяком можем мы сказать, что это или драма, или поэма и пр., но если (отнеся ее только к роду произведений) захотим обратить внимание собственно на него как на отдельное явление (само по себе) искусства, то что нам представится? – Во всяком произведении увидим мы, что форма его не вытекает из самого содержания, из идеи; внешнее является не органическим его осуществлением, а составляет оболочку, отдельно взятую, которая приспособлена к мысли или к которой мысль приспособлена. Мы заметим также, что внешнее, форма, составляет особенный предмет попечения французских писателей; так как в этом случае нет свободного творчества, которое не хлопочет о форме, ибо она сама вытекает у него из идеи осуществляющейся, – то произведение французское всегда стоит (иногда) очень заметных усилий своему автору; поэтому всякое сочинение натянуто, везде фразы, умышленные эффекты; внимательный взгляд всякого на французскую словесность должен подтвердить истину слов наших. Напрасно стали бы мы искать по обширному в количественном отношении полю французской литературы, – мы не найдем того, чего ищем. Мы не увидим творения, в котором бы внешняя форма была бы живым, движущимся, соразмерным образом идеи, мы не увидим высоты органического единства. – Поэтому не талант творческий нужен был для этих произведений: – всякой умный человек во Франции может сейчас сделаться, если захочет, одним из первых ее писателей. Француз, собирающийся писать, задает сначала себе тему, мысль и потом на эту тему пишет сочинение и хлопочет изо всех сил, чтобы как можно лучше обработать и отделать одежду, которую он готовит на предложенную мысль; эти хлопоты с одеждою, как мы уже сказали, составляют предмет главных трудов его. Он шьет ее по мерке, как портной платье; дело сделано, и является произведение, в котором форма надета на мысль; так как здесь все внимание писателя преимущественно посвящено внешней стороне произведения, то большею частию мысль остается незамеченного (тем более что писатель почти всегда равнодушен к ней). Мысль сочинения может быть сама по себе истинна, но это нисколько еще не составляет изящного произведения. Для примера возьмем Гюго.
Мысль, им себе заданная, истинна. Она заключается в том, что чувство любви облагораживает человека, на какой бы низкой степени он ни находился; но выражается ли эта мысль непосредственно в его произведениях? Можно догадаться, что он хочет доказать ее, но впечатление, принятое вами по прочтении его сочинения, не заключает в себе этой мысли; разбирая то, что вы испытывали, вы никак не найдете ее, а увидите, что только резкие внешности действовали на вас одно за другою. Вы дойдете до нее другим путем: вы догадаетесь о ней. Вспомните, какие фразы начинает говорить Квазимодо, избавляя от виселицы Эсмеральду. Клод Фролло в отчаянии рвет на себе волосы и смотрит, не седеют ли они, – «Le roi s'amuse», «Marion de Lorme», «Andjelo» («Король забавляется», «Марион Делорм», «Анжело» (франц.)) и прочие его произведения содержат ту же мысль и также не выражают ее непосредственно. Мы указали на Гюго как на пример, но здесь примером может служить всякой французской писатель. – Мы должны здесь сделать маленькую оговорку: не только произведения художественные принадлежат к области искусства; есть произведения пламенные, исполненные жизни, которая бьет из глубины сердца, произведения, в которых преобладает мысль (классицизм), в которых нет полного соответствия содержания и формы, – следовательно, произведения не художественные; но они также производят сильное впечатление; часто мысль, ими выражаемая, не есть мысль истинная, но они сокрушительно врываются в душу человека, которая не может противустать этому пламенному потоку, если образование его не достигло истинной своей точки, того глубокого спокойствия, с которого ему уже безопасны все бури, порожденные внутренним противоречием, разорванностью духа человеческого. Но в таких произведениях нет натянутостей, нет внешней отдельной формы (как у Французов, где внешняя форма первое дело), нет умышленных эффектов; они стремятся изнутри груди человеческой, и пламенное их стремление мешает им выразиться в вполне соразмерной форме. Мы намекнули на такие сочинения, которые назовем поэтическими, несколько выше, когда указали на Шиллера и Байрона. Первый в своих юных произведениях совершенно представляет такое зрелище. Вспомним его «Разбойников», «Коварство и любовь», из стихотворений: «Kampf», «Resignation», «Getter Griechen lands» («Борьба», «Коронование», «Боги Греции» (нем.)) и пр.; но мы видим, как этот всесокрушающий поток становится тише и принимает спокойное, величественное течение, в котором не искаженно, а свободно отражается жизнь, сама в себе истинная. Мы видим это в «Валленштейне», в «Вильгельме Телле» и в некоторых глубоких его стихотворениях: «Der Spazirgang», «Das Gluck» («Прогулка», «Счастье» (нем.)) и пр. – Но во французской словесности не замечаем мы и таких поэтических произведений. Что мы видим у них? Не из глубины духа стремится идея (мы принимаем здесь идею в смысле содержания), в своей необузданности
Итак, вот являются вам произведения французской словесности. В ней не находим мы ни одного поэта. Разбирать вполне французские сочинения не было здесь нашею целию; мы предоставляем это сделать самим нашим юным читателям-современникам. – Припомним здесь теперь, что мы сказали прежде. Мы сказали, что искусство, именно поэзия, определила себя в словесности до полного собрания (совокупности) форм, из нее самой истекающих; в то же время видим мы, что этого определения недостаточно (что искусство тут еще не является как искусство), что представляет нам на деле французская словесность; следовательно, должно быть еще дальнейшее определение.
Постараемся решить этот вопрос.
Определив так французскую литературу и не находя в ней ни одного произведения поэтического, мы не можем отказать французам в национальных песнях. Национальные песни есть у каждого народа (ибо без настоящего чувства нет народа). Мы же далеки от того, чтобы отвергать поэзию национальных песен.
Постараемся же решить предложенный нами вопрос и вместе с этим назначить место национальным песням.
Истинное царство бесконечного духа есть область Искусства, Религии и Философии. Только там освобождается человек от случайности, к которой привязаны все его действия, вся жизнь его. (Эту истину примем мы за доказанную; подробное ее развитие будет в другом месте). – Народ, чуждый этим трем сферам бесконечного духа, может иметь только историческое значение, которое не есть еще значение высшее. – Искусство (предмет нашего исследования) есть первая степень в этой бесконечной области духа. Теперь мы спросим себя, может ли быть народ без эстетического элемента, не есть ли этот элемент уже необходимая принадлежность человеческого духа вообще? – Да, с этим нельзя не согласиться, этот элемент необходим; но взглянем теперь на те формы (выражения), которые принимает он на степени его развития. Первое сознание народа, сознание сфере искусства, именно в поэзии, встречаем мы в его народных песнях. Но это сознание еще чисто национальное [2] ; народ понимает только свою частную жизнь как отдельного народа и ее, только ее, отражает в поэзии; на первой ступени, на которой находится народ, содержанием его сознания не может быть ни общая истина, ни индивидуальная жизнь его членов; все, что ни выражается в песне, – все это чисто национальное и равно может относиться к жизни каждого народа, ибо жизнь индивидуальная, как мы сказали, не развита еще на этой первой ступени; песнь равно принадлежит всякому в народе (ибо всякий имеет значение постольку, поскольку он часть такого-то народа), поэтому-то и неизвестны сочинители народных песен, и они являются нам как будто вдруг принятые целым народом. Развитие идет вперед, и первобытная национальность разрушается; народ уже не ограничивается одним собою; жизнь индивидуальная, сама по себе (для себя) имеющая значение (смысл), освобождаясь от национальности, пробуждается в народе, и вместе с нею только тогда и общая истина становится его содержанием: ибо народ, как и нация, не может, оставаясь чисто народом в этой первой национальной исключительной форме, наполниться общим содержанием; тесный круг национальности развивается, и человек в народе является уже свободным, самобытным лицом. В своих индивидуумах сознает народ общую жизнь; это сознание находит себе, как известно, первое выражение в искусстве, именно в поэзии; содержанием поэзии становится уже тогда не только сама народная жизнь, но общее; на песнях созидается литература, где уже каждое произведение, плод индивидуального сознания, имеет значение само для себя, а не постольку, поскольку оно выражает жизнь национальную; где уже является талант, имена под сочинениями, где уже недостаточно одной формы, чтобы быть произведением искусства; эта, уже литературная, деятельность влечет за собою множество плохих произведений, носящих на себе отпечаток личности автора. – В период национальности, наоборот, всякое произведение есть отражение целой жизни народа (ибо индивидуального сознания нет, нет, следовательно, различных произведений), то все произведения в этом отношении имеют разное достоинство (ибо всякое исполняет свое назначение); одно то, что это национальная песня, самая форма, следовательно, есть уже порука за достоинство; национальные песни все без исключения хороши и имеют эстетическое достоинство (если они не подложны, разумеется); разница их состоит только в том, с какой стороны выражают они национальное состояние народа.
2
Слово «нация» мы различаем от слова «народ», понимая народ как нечто движущееся и образующееся, а нацию как одну из форм его образования; из самого употребления виднее будет значение слова «нация».
В литературе видим мы иное: произведение должно иметь отдельное, единичное достоинство; здесь уже недостаточно одной формы искусства. Выше сказали мы, что во Франции поэзия определила себя только до особенности, другими словами, литература во Франции есть только собрание форм искусства; теперь мы видим, что этим искусство не ограничивается, что в своем развитии идет оно далее и определяет себя не только до особенности, но уже до индивидуального явления, до единичности (Einzelheit).
Национальные песни – другое дело. Здесь поэзия (на степени национальности) выражает себя в не вполне соразмерной форме, форме, соответствующей тому определению, в котором находится она на степени особенности. – Но как скоро поэзия переходит от этой национальной песенной формы к формам и сферам истинной литературы, тогда уже определение до особенности уничтожает все достоинства произведений литературы, которых сущность и превосходство состоит в том, что они имеют значение сами для себя, другими словами, когда в искусстве возникает единичность. Здесь человек выражает личную жизнь, является не членом нации, но свободным, отдельным лицом. Так было в Германии, так было в Англии, так было и у нас, но не так было во Франции. – Во Франции, как мы уже сказали, вея поэзия определила себя до особенности и, следовательно, таким образом, этим определением уничтожила все достоинства всех произведений, кроме песни, ибо ни одна форма, кроме песенной (в обширном смысле) не может как форма быть уже порукой за эстетическое достоинство. Во Франции песня есть. На этой степени песни остановилось в ней искусство; следовательно, Франция находится в кругу тесной национальности, где народ сам себя только и выражать, понимать может. И до сих пор песня есть единственная форма, в которой выражается поэзия французов; песнью называем мы такую поэтическую форму, в которой выражается субъективное чувство народа, и потому все песни, то есть стихотворения, в которых нет претензий на общее, в которых выражается не лицо, а француз во Франции, имеют истинное поэтическое достоинство. Собственная форма песни во Франции есть куплет и драматизированный куплет – водевиль. Беранже как куплетист, как писатель, в котором выражается не Беранже, не лицо, а француз, нация, есть единственный поэт Франции. – Итак, куплет и водевиль есть единственные формы, возможные для французской поэзии. Все остальные формы ложны, и все претензии французов на литературу (т. е. как на жизнь народа в искусстве, перешедшего за степень особенности) – смешны. Все произведения их, и классические, и романические натянуты и эффектизированны.
Задача наша нам уяснилась. – Искусство не довольствуется отрицанием себя как общего до особенности, и определяет себя только до форм своих (только до внешности), – оно идет далее и выражает себя в произведении отдельном, доходит до единичности. Во Франции искусств остановилось на степени особенности; на этой степени искусство выражает себя в форме национальной песни (где нет ничего единичного); во Франции есть песня, и только песня есть единственная форма ее поэзии, ибо она тольк есть соразмерное выражение поэзии на определенной степени особенности, поэзии национальной. Остальная же литература есть собрание произведений не поэтических, ибо поэзия здесь уже не есть отражение национальной жизни и должна явиться в произведениях самих по себе значащих, чего нет во французской литературе, которая вся вышла из состояния национальности, и, следовательно, во всей в ней видна только претензия на истинную художественность. Может, мы нашу мысль не представили еще здесь надлежащим образом ясно. – Ниже, говоря о народности, мы изложим ее удовлетворительнее и определеннее, и тогда самое теперешнее заключение получит еще большую ясность.
Вслед засим представляется нам следующий вопрос: почему французы, народ, заключенный в тесной форме национальности, мог иметь такое сильное влияние своим языком, нравами, литературой и вообще направлением? Постараемся ответить на этот вопрос.
Развитие бесконечного духа совершается в конечных явлениях; вечная идея является в беспрерывно преходящих образах; закон необходимости действует в сфере случайности. Эта преходящая случайность сама есть одно из необходимых условий общей жизни и, будучи сама в себе совершенно произвольна, не подчинена никакому закону, она сама является как закон, как одно из необходимых различий духа, являющегося вовне. – В Истории видим мы развитие идеи, беспрестанно выражающейся в кругу явлений случайных, которые сейчас уничтожаются и исчезают, выполнив свое назначение; но та степень развития, на которой случайные явления сами для себя преходят, но необходимость их, но случайность, говоря вообще, остается как одна из различий вечного духа, без чего бы не было тоталитета. История является во временах преходящих, для которых настоящая минута есть минута высшая; всякое определение, которое принимает идея в развитии, является как настоящее, как то, что есть случайность, через которую выражается она в настоящем, исчезает; но так как это определение есть только степень, а не истинное, то оно и исчезает как настоящее, и является в ходе развития мысли как необходимый момент его; отсюда уже видна необходимость случайности. Необходимый момент в своем настоящем проявлении разнообразится до бесконечности пестротою ему покорной случайной современности. И так как, с одной стороны, находим мы, что всякой момент истории есть необходимый, так, с другой стороны, видим мы, что всякой этот момент является в сфере современной случайности, которая в одно время делает его настоящим и потом, исчезая, уничтожает это как настоящее, как само для себя истинное, как непреходящее, и становит таким образом его моментом истории, необходимым как момент. Рассматривая какое-нибудь историческое время в его необходимом значении в отношении к развитию, мы видим, что все, даже самая одежда, выражала современную идею. Как согласно было с пластическим миром греков их одеяние, столько выгодное для скульптуры, эта туника и эта мантия, свободно упадавшая около тела, не представлявшая сама для себя никакой формы; форма давалась им изнутри самим телом, около которого свободно падала она различными складками, Уплотняясь, обрисовывая при каждом движении контуры тела. – Как много говорит нам железный наряд рыцарей средних веков: опущенное забрало, меч крестом, сталь. народ необходимо соприкасается с мыслию современною, является в случайности, и ничто, как народ, так не разнообразится, не пестреет в ее сфере, ибо народ есть выражение самое высшее.