О! Париж
Шрифт:
Отменная акустика давала звуки то сочно, то уводила под своды зала, эхом мягко накладывая один на другой. Этьен и сверкающий металлом Альт в тот момент торжествовали вместе: 'Получил, отшельник! Ты ещё не видел винтажный Тенор!'
Лефевр старший был просто пронизан любовью к старейшим представителям саксофонов... И даже когда-то сам пытался музицировать, но последние лет пять уж не удивлялся ничему и прослыл скептиком-одиночкой. А тут такое божество!
– Ладно, отец, перестань оттягивать вердикт. Как она тебе?
– Этьен приблизился
– Молчи...
– Луи слушал самозабвенно, искренне наслаждаясь каждым звуком духового инструмента.
– Красавец Альт в надёжных руках!
Этим глубоким вечером к старине Луи вернулся настоящий живой блюз.
Потом они втроём сидели у камина. Для Луи в красках был пересказан стотысячный драматический эпизод, похороненный сегодня древним Лувром, но приведший в это величественное жилище королеву блюза.
– Тот воришка всё равно опустошил твою сумочку, но стоит ли жалеть вдогонку...
– Этьен внимательно посмотрел в зелёные глаза.
– Конечно, нет. Предприимчивый юноша всего лишь купил мне билет к этому камину... Не так ли?
– смешливый взгляд отправился от сына к отцу.
– Мадемуазель, не исключено, что этот билет счастливый, - неторопливо ответил Луи, выдержав паузу.
– Всё же кое-что интересное я упустила, боюсь, безвозвратно!
– И что же?
– молодой француз был уязвлён.
– Ха-ха-ха, рассказ экскурсовода рядом с вроде бы ничем не примечательной картиной, который захлебнулся гомоном толпы, желающей общепризнанных шедевров...
– О чём идёт речь?!
– оживился старик.
– Номер зала?
– Отец знает не одну сотню историй, связанных с Лувром...
– С прискорбием сообщаю... никакого ключевого слова... Филипп второй... Людовик...
– Неужели мадемуазель зацепила Лебрена?
– Луи был удивлён.
– Есть!
– Этьен поднял вверх большой палец.
– Эта картина написана Шарлем Лебреном между 1660 и 1663 годами. К слову сказать, он лично расписывал залы Аполлоновой галереи в Лувре, интерьеры замка Сен-Жермен и Версаля. Так вот на полотне предмет, принадлежавший Филиппу второму...
***
Два дня был сплошной джаз из суеты, восторженных возгласов, бесконечных разговоров о музыке и искусстве.
– Au revoir mon amour! Прощай, моя любовь!
– пошутил младший Лефевр, наблюдая и изучая предмет любви лишь визуально.
Его отец, так стремившийся к уединению, второе утро вышагивал у комнаты 'маленькой мадемуазель', шикая на прислугу за остывший кофе. А накануне в течение дня сопровождал Еву везде. Своей легкостью и пытливой жаждой жизни она притягивала Луи.
– Чтобы продолжить диалог об искусстве...
– старик самолично торжественно демонстрировал коллекцию антикварных вещиц, утвари, бережно собранных династией Лефевр.
Но Этьен знал, причина другая, старику нравилось слышать восхищённые возгласы Евы и наблюдать за её реакцией при виде нового шедевра. Чтобы это продолжалось, Луи даже попытался отослать Этьена
***
В каждом французском городке или окрестностях есть свои уникальные местечки, которыми гордятся жители. В миле от средневекового замка располагалась еще одна более востребованная населением достопримечательность - маленькая пекарня.
Приятной обязанностью сорокалетней метиски Софи, уже в течение семи лет служившей семье Лефевр, являлось ежедневное посещение сего рая. В этот раз около полудня среди хлебобулочных чудес она была с молодым хозяином и его гостьей.
Очередь из чуть более десятка человек ждала, когда вывезут свежий ароматный хлеб, а вернее партию тёплых багетов, уложенных в узкие пакеты, обязательно по 320 граммов веса и с семью надрезами, иначе это уже и не багет вовсе, а просто хлеб. Для старика Луи никакой прогресс не изменит верность традициям.
Очередь в основном из местных жителей была разбавлена двумя русскими туристами, которые жили вторую неделю на соседней улочке у мадам Моруа и впитывали французский язык в прямом смысле. Об этом поведала Софи. И в конце очереди пара иммигрантов в длинных белых одеждах громко беседовали языком поэтов и мудрецов, пренебрегая обществом проклятых кафиров.
Наконец, заветные багеты были доставлены прямо из печки в торговый зал пекарни. И томление в ожидании движения к своей заветной булке должно было вот-вот закончиться, но ...'Сыны востока', улыбаясь друг другу и не переставая дискутировать не иначе как на богословские темы, величественно перегрузили всю партию, источавших невероятный аромат багетов, в свою тележку. Четырёхколёсная авоська с поленницей свежевыпеченного хлеба медленно плыла мимо деликатно погрустневшей европейской очереди.
– Справедливости ради, могли пропустить вперёд мадам...
– тоненький голосок Евы запнулся о нежное щебетание 'небожителей'.
Софи только вздохнула, пожав плечами:
– Следующая партия через полчаса.
Вдруг настойчиво прогремело:
– Так! Я не понял, что за фигня!
– мужская ступня легла под колесо тележки.
– Охренели ваще...
И далее несколько русских слов ушли гулять в местные окрестности без точного перевода. Ева сначала замялась, а потом дала определение 'фольклор'.
По встретившимся на переносице бровям одного русского туриста и, выступившим на шее, багровым жилам другого Этьену стало ясно, что уроженцам России творящаяся несправедливость встала поперёк горла.
– Куда спешат ночные сорочки в ясный день?!
– почти по-французски пробасил второй русский, окинув тяжёлым взглядом белые балахоны сладкоголосых сарацинов.
И под немые раскрытые неожиданным поворотом событий рты посетителей пекарни постоялец мадам Моруа сгрёб длинные булки в охапку и переместил обратно в лоток, при этом опять же справедливости ради оставил пару хлебов 'ночнушкам'.