О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только
Шрифт:
Границы аналогии не ускользают от Фрейда. Вейсман в самом деле относит эту двойственность к особенности многоклеточных организмов, для которых единственно смерть была бы естественной, тогда как одноклеточные организмы «потенциально бессмертны». Но несмотря на эти границы, аналогия кажется Фрейду допустимой. Ее дуалистская схема соответствует различию между влечением к смерти и влечением к жизни. Именно в этом месте он намекает на прибежище философии Шопенгауэра, согласно которой смерть будто бы является «свойственным результатом» (eigentliche Resultat)жизни, а сексуальное влечение — инкорпорацией воли к жизни.
Однако, одобрив «научную» аналогию, Фрейд кажется неудовлетворенным своими действиями. Он предлагает еще раз сделать смелый шаг вперед «einen Schribt weiter zu gehen». Поддаются ли подсчету эти шаги вперед?
Биологическая модель уже могла ввести в искушение: перенести ее также в то, что действует в некой общности, в то, что по традиции наследуется или не наследуется. Например, аналитическое «движение». Тогда в нем мы бы распознали тело тела, абстрактное или смертное тело, от которого не получают наследства и которому ничем не обязаны. А затем другое и так далее. А разве Фрейд нам в этом не способствует? Сначала кажется, что он отклонил эту модель в сторону политико-психоаналитической метафоры: насущное объединение клеток в целях поддержания жизни в организме. Многоклеточное государство или общество хранит жизнь по ту сторону смерти того или иного субъекта. Примитивный социум, первоначальное «естественное» соглашение: копуляция служит воспроизведению и омоложению
Тогда можно было бы сыграть в трансференциальную метафору, перенести трансфер и сравнить, übertragen — говорит Фрейд, психоаналитическую теорию либидо с этими био-по-литическими клетками. Существующие в каждой клетке оба влечения (к жизни и к смерти) частично нейтрализуют действие влечения к смерти в других клетках, в которых они поддерживают жизнь, при этом действуют решительно, вплоть до самопожертвования. Такую жертву, очевидно, можно бы отнести к глубокому расчету, глубокой экономии наследства. К альтруистическому героизму некоторых клеток, которые вдруг становятся похожими на «последний призыв» в войне 1914 с австрийской стороны, безусловно (со стороны двух сыновей, о смерти которых ждал извещения Фрейд) и подверженных травматическим неврозам. Этим клеткам, награжденным за боевые заслуги на фронте, противопоставляются другие, «нарциссические», сохраняющие свое либидо в себе. Они не переносят ничего от этого либидо на какой-нибудь другой объект. Предположительно они берегут себя для дальнейшей конструктивной и возвышенной работы (например искусства, науки, преподавания в целом). По этому поводу Фрейд не исключает того, что злокачественные опухоли, такие разрушительные для своего окружения, вероятно, являются в данном смысле «нарциссическими»: они возвеличиваются, давят своим авторитетом, размножаются по цепной реакции, одновременно более неуязвимые и более открытые для «нарциссических ран» в том, что они ведут к размножению при помощи деления. Они обосабливаются, высвобождаются, без должного почтения к другим клеткам, либо по всему организму, авторским правам и преемственности, удалившись от дел и найдя пристанище в тылу. Гипотеза, которую, безусловно, необходимо услышать из уст Фрейда.
Вся эта «злокачественная» стратегия, мы это знаем, использует и расстраивает генетические коммуникационные или информационные сети, стрелки и шифр его графического кода.
Через две страницы после «дальнейшего шага» (einen Schritt weiter)последовал «новый шаг» (der nächste Schritt), предписанный понятием нарциссизма. Предыдущий шаг привел нас к «топтанию». Этот же связан с открытием либидо, направленного к Я, когда оно оказывается сексуальным объектом или даже самым важным из сексуальных объектов. Фрейд ссылается на Введение в нарциссизм (1914). Однако если такое либидо существует, то снимается противопоставление между влечениями Я (смертоносными) и сексуальными влечениями (родовоспроизводящими). Как бы то ни было, такое противопоставление уже не содержит качественного значения, оно соответствует только топической дифференциации.
Опасность такого нововведения в том, что оно может привести к монизму. В данный момент ему необходимо собственное наименование: Юнгенов раскол. Любое влечение будто бы является сексуальным или же либидинозным.
Необходимо признать, что оппозиционная альтернатива между дуализмом и монизмом, которая, по всей видимости, захватила Фрейда в данном контексте, принадлежит к очень упрощенной схеме (как и концепция самого нарциссизма) с точки зрения отсроченной ограничительной структуры, которую нам удалось выявить во время атетического прочтения По ту сторону….Твердая решимость, с которой Фрейд снова подчеркивает дуализм внутри этой оппозиционной схемы, догматизм тона, неспособность сделать что-то большее, чем утверждать, все это просматривается в его риторике и убедительно показывает, что его стратегия непонятна вне определенного состояния «движения» и «дела» психоанализа вне разыгрываемой масштабной сцены преемствования авторских прав. Сегодня мы разбираемся в ней лучше, по крайней мере, в том, что касается «фактов» и дуэли с Юнгом. Но, поскольку она продолжается, не будем заблуждаться на этот счет, ее невозможно раскрыть, не будучи в некоторой степени вовлеченными в нее. Необходимо заметить, что Фрейдов догматизм, чем бы он ни оборачивался с другой стороны, оказался весьма преданно и зачастую слепо заимствован в этом темном деле.
«Наше понимание с самого начала было дуалистским, и оно теперь острее (schärfer), чем прежде, с тех пор как мы проводим противопоставления не между влечениями Я и сексуальными влечениями, а между влечением к жизни и влечением к смерти. Теория либидо, принадлежащая Юнгу, является, напротив, монистской…»
А впрочем, выставляет ли Фрейд аргументы против Юнга? В компромиссе, чья театральная и риторическая закомплексованность послужила бы объектом весьма тщательного анализа, Фрейд смешивает ребяческое упрямство с объективизмом азартного ученого. Один заявляет, я не уступлю ни пяди, не отступлюсь ни на йоту, буду продолжать в том же духе, только никакого монизма, Юнг fort!weg! A другой признает, действительно, в настоящий момент, и это достойно сожаления, дуализм, от которого я не отступлюсь, не может предоставить каких-либо научных доказательств. Необходимо повременить, это только догадка (wir vermuten), гипотеза, презумпция, предположение. Можно лишь предположить, продолжает он, что задействованы и иные влечения, отличные от либидинозных влечений к самосохранению. Это требует доказательства. «К сожалению, анализ Я так мало продвинут (fortgeschritten), что отыскание доказательств становится затруднительным». И без малейшей пользы, дважды в одном и том же абзаце та же волна и избыточная риторика выдвигает и догадку, и необходимость предположения, и требование подтверждения, и тут же откатывается: к сожалению, очень жаль, что до сих пор мы смогли доказать только существование либидинозных влечений (Es ist zu bedauern… Es bleibt misslich…). Иначе говоря, очень жаль, что за неимением возможности доказать наши гипотезы, единственное доказательство, в котором мы уверены, в итоге оказывается на руку Юнгу, по крайней мере на этот момент, рискуя совратить движение с пути истинного и переманить преемственность. Но так как, очевидно, и речи не могло идти о том, чтобы основать преемственность ценой предательства идеала научности, на данный момент требуется поработать над доказательствами. Наследство (институционное) должно быть обосновано (определенно и неоспоримо), а значит, и неприступно. Итак, «дело» должно смыкаться с тем, что является предметом науки, в этом его важнейший шанс на выживание, неоспоримейшее право на преемственность, наивысшая прочность, невероятная надежность колец, перстней, альянсов [44] и так далее.
44
Alliance (франц.)означает обручальное кольцо и альянс. Отсюда и игра слов (прим. ред.).
Итак, предпринимается попытка в очередной раз сделать очередной шаг? Тогда вперед. Фрейд полон решимости не пренебрегать ни малейшим «посулом» доказательства. Так вот садистический компонент сексуальных влечений ему нечто подобное как раз и сулит. Она была открыта уже давно (Три очерка..1905), в такой период и в таком контексте, которые не оставляли места для теперешней загадки. Все было по-другому: и состояние теоретической проработки, и мета-психологии, и экономии семьи и движения. Тем не менее садистический компонент и сегодня может оказать небывалую услугу, с тех пор как его повторно ввели в новый анализ Я. Разве нет оснований, действительно, позволить себе гипотезу,
Это выглядит грубовато, по крайней мере с точки зрения внешнего проявления риторического процесса. Нам бы не пришлось продолжать изыскания, тезис считался бы доказательством. Но при этом Фрейд в очередной раз рассеивает уверенность. Он только что упомянул о двусмысленности понятия любовь-ненависть, которая свидетельствует в любовной жизни об изначальном садизме, неподверженном какой-либо умеренности или смешению. Он только что напомнил, что его гипотеза могла бы подтвердить существование влечения к смерти, отложенного на поздний срок (verschobenen), отсроченного и перемещенного, но показательного. Однако, начиная со следующей фразы, следует возражение: такое понимание должно быть отдалено, потому что оно слишком удалено (entfernt)в этой форме интуитивной очевидности и производит мистическое впечатление (…diese Auffassung von jeder Anschaulichkeit weit entfernt ist und einen geradezu mystischen Eindruck macht). И затем создается впечатление импровизирования в целях выхода из этого «затруднительного положения». Первый случай употребления этого слова (Verlegenheit). Хотя этот аргумент уже был известен в то время, добавляет он, когда об этих «затруднениях» не было и речи (второй раз). Подтверждением тому, что аргумент садизма может быть приспособлен в нашу пользу и обращен на нашу сторону (подразумевается против Юнга), является мазохизм. С самого начала мы его понимали как частичное влечение, сопутствующее садизму, обращенное против собственного Я (Rückwendung…gegen das eigene Ich). Этот очередной поворот (Wendung), это возвращение к Я является не чем иным, как поворотом того же влечения к объекту. Единственная, внесенная с тех пор поправка: мазохизм может быть первичным. Поскольку поправка нешуточная, которая одним махом способна слишком многое подтвердить или перечеркнуть, но действующая в любом случае сильнее, чем дополнительный и производный поворот, Фрейд ее не развивает, а отставляет или опускает, решив без всякого перехода вернуться (Aber kehren wir…zurück) к влечениям, охраняющим жизнь. Он роняет в виде заметки внизу страницы, ставящей точку в финале этого акта: «Все предпринятые попытки [имеются в виду Сабины Шпильрайни А Штерке, о которых он упоминает] красноречиво свидетельствуют, как и в приведенном тексте, в пользу неотложного внесения ясности, пока еще не достигнутой, в проблему влечений».
Fort: da. Очередная попытка еще больше отдалить ПУ после того, как ему дали вернуться или возвратили, еще одна попытка притянуть к себе влечение к смерти, которое, как водится, только что ушло. Разве влечения к самосохранению, например, у одноклеточных, не отражают принцип нирваны, стремление к снижению, вплоть до устранения какого-либо напряжения, то есть, Фрейд подчеркивает, «любого различия»? Разве это не активно ратует за (при этом напрашиваются обороты, свойственные активной борьбе за дело) такое влечение к смерти, которое пока ничем не подтверждено? Разве не лишает предположительно запоздалый, «случайный», вторичный характер сексуальности влечения всей их первичности? К сожалению, приходится отбросить этот аргумент. Все, что мы хотели убрать подальше, возвращается, и, по правде говоря, никогда не покидало однажды занятого места. Даже если сексуальность была бы запоздалым, вторичным, производным явлением, она смогла бы внезапно появиться и закрепиться только в том случае, когда какое-либо предсексуальное влечение предшествовало ей, предвещая ее, и виртуально одушевляло ее. Телеология организует возвращение древнего, древнейшего, отдаленного, самого архаичного «в потенции». Она всегда предоставляет возможность очередного объезда. Определенно, влечение к жизни неразделимо сочленено с влечением к смерти, они составляют как бы единое целое. Единственный прогресс, если это называть прогрессом, в том, что на данный момент у нас имеется двойная гипотеза вместо одной и «уравнение с двумя неизвестными».
Это точно там (где? там), в параличе этого еще одного шага, от которого все время надо уклоняться, там (но почему там? почему бы не одним шагом больше, одним меньше? Где, там? там, — отвечает жизнь смерть), где Фрейду больше невмоготу шагать попусту, именно там, из-за напряжения, связанного, очевидно, с причиной внешнего характера (усталость? нехватка времени? установленный план последней или предпоследней главы и так далее?) Фрейд ссылается на «миф»: на речь Аристофана в Пире. Что тут скажешь. После истории с катушкой, это место больше всего избито психоаналитической литературой, какие же ростки живого могут пробиться наружу? Итак, я не скажу больше почти ничего об этой общеизвестной истории. И в самом деле, то, что становится слишком знакомым, можно подозревать в ревнивом хранении какого-то секрета, в расставлении охраны вокруг необычного. Это-то, видимо, и произошло с такой знакомой, такой семейной историей fort: da и катушки внука. Вместе со ссылкой на миф Пира, общего между которыми то, что ей тоже уготовано быть «историей». Которая из них более мифическая, принадлежащая к «жанру фантастики» (phantastischer Art), как это говорит Фрейд, но только о второй? И всякий раз, как только назревает ряд неудобных вопросов, внимание отвлекается каким-либо попутным рассказом. Пауза: сейчас я вам расскажу одну историю. В обоих случаях содержание истории (рассказ или цитата из рассказа) к нам доходит усеянное пробелами: самый активный отбор там отмечен большим количеством многоточий, а в самых эффективных пробелах автором не поставлены знаки препинания. Под различными способами повествования, разумеется, которые заслуживали бы тщательного анализа, полотно пробелов пытается сочинить другую небылицу. В обоих случаях рассказ занят темой повторения, отношения, рассказа в качестве возвращения к предыдущему состоянию. Это слишком очевидно для fort: da катушки. Здесь единственной чертой, которую Фрейд, по его словам, взял из Пира и которая соответствовала бы «условию, которое мы пытаемся выдержать», является то, что выделяет влечение к необходимости восстановления «прежнего состояния». Fort: da.Успокойтесь, я не буду слишком долго и нудно отслеживать аналогию между двумя притчами во языцех. Я не буду искать ни гермафродита в треугольнике первой сцены, ни пару, которая безнадежно пытается воссоединиться. В любом случае надо сопоставить эти два «повествовательных» момента: если они и являются самыми общеизвестными и потрясающими в книге, так это не только потому, что они как бы прерывают научный или спекулятивный доклад и озадачивают. Но и поскольку они обнаруживают и воспроизводят необходимость повествования или, скорее, структуру рассказа, на грани которой и с которой спекуляция должна постоянно считаться на протяжении всей «книги». Fort: da — это рассказ. Это напоминание, которое только и может, что напоминать о себе в сказочной форме, по эту сторону памяти, так как вся книга занимается тем, что приходит из более дальних уголков, чем простой первоначальный источник.