О пользе проклятий
Шрифт:
— Ну, что ты хотел спросить? — поинтересовалась она.
— Что все-таки произошло? Разобрались вы наконец? Вспомнил он хоть что-нибудь?
— Я с ним больше не разговаривала. Наверное, вспомнил, раз с Элмаром общался.
— Расскажи, что знаешь. Я попробую понять, что же с ним все-таки происходит. У меня до сих пор ум за разум заходит, если бы я сам не видел его с девушкой в одной постели, не поверил бы.
— Да я, в общем, все знаю. Началось все с того, что его заколдовали и он стал самим собой. Вот в таком состоянии он познакомился с Ольгой, погуляли они хорошенько, напились, наркотиков наелись, потрахались, а наутро магия рассеялась — и
— Невероятно содержательный и подробный рассказ, — вздохнул Амарго. — Так что, выходит, он стал сам собой насовсем? Раз мы его опять обнаружили в такой компрометирующей ситуации? И теперь так и пойдет — пьянки, бабы, наркотики и прочее? Или он просто влюбился? Что она за девушка, эта Ольга? Ты ее знаешь?
— Немного. Ее Тереза знает. Местами ничего, правильная девчонка, а местами… То ли в их мире люди такие, то ли она просто чокнутая немного.
— А она переселенка? Ну, тогда понятно. Переселенка, да еще и чокнутая — это самая подходящая пара для Кантора. Они просто нашли друг друга.
— На здоровье, — проворчала Стелла. — Пусть эта чокнутая парочка делает, что хочет, только не в моей клинике. Ты все выяснил?
— У тебя разве выяснишь? — снова вздохнул Амарго. — Я лучше попробую с ним еще раз поговорить.
— Ну, раз у тебя все, тогда я у тебя кое-что спрошу. Ты чему ребенка учишь?
— Ты о чем?
— Я о том, что ты подарил ему нож и сказал, что если кто-то в школе посмеет его дразнить, этот нож можно пускать в ход. Ты что, совсем в старческий маразм впал? Тебе здесь не Мистралия. Здесь так нельзя.
— Нельзя? — рассердился Амарго. — А дразнить мальчика мистралийским байстрюком — можно? И ты спокойно на это смотришь!
— Ничего подобного, я сказала ему, что за такое надо бить в морду не глядя. Но не ножом же! Мануэль, ему десять лет! А если он кого-то убьет?
— Не выдумывай, этим ножом чтобы кого-то убить, надо иметь силы побольше, чем у десятилетнего мальчика. Зато будут бояться и дразнить не посмеют. И не учи мужчину воспитывать сына. Я лучше знаю, как.
— Ты лучше бы научил его чему-то полезному!
— Например?
— Да хотя бы алхимии, что ли.
— Для алхимии он еще маленький. И времени у меня нет. Я слишком мало его вижу. Вот и стараюсь прежде всего научить его тому, чему кроме меня никто больше не научит — быть мужчиной.
— По-мистралийски, — со злой иронией в голосе бросила Стелла.
— А как иначе? Он мистралиец, от этого никуда не денешься. Это даже его сверстники видят. И вообще, Стелла… знаешь, чем больше я на тебя смотрю, тем больше мне кажется, что у тебя ужасно низкое давление. Просто невероятно низкое. А что касается меня, то у меня вообще упало до такой степени, что я сейчас упаду в обморок, если его не повысить немедленно.
— А клизму тебе не поставить? Нет! Мануэль! Не здесь! Пусти немедленно! Не трогай пуговицы! Не смей меня целовать! Я кому говорю!.. Мануэль… Ох уж эти наглые мистралийские мужчины!
— Ох уж эти вредные голдианские женщины!
— Мануэль! Ну вот… Опять на столе!..
— А я тебе говорил — пойдем в комнату? Сама не захотела.
— Ты ужасный человек! Как я могла выйти за тебя замуж?
Элмар обнял Ольгу за плечо, как он это обычно делал, когда хотел куда-то повести, и сказал:
— Пойдем, я хочу тебе что-то показать.
Он был как-то напряженно серьезен, словно хотел сделать нечто очень важное. Ольга
Он привел ее в какой-то сарай на задворках, где хранился всякий ненужный в хозяйстве хлам, и спросил, указывая на странную громоздкую конструкцию на двух огромных и двух маленьких колесах:
— Знаешь, что это?
— Похоже на ужасно огромное и уродливое инвалидное кресло, — сказала Ольга, присмотревшись внимательнее. И тут же поняла, что он собирается сказать. — Твое?
— Мое, — серьезно кивнул Элмар. — Жак смастерил. — Он огляделся по сторонам и подвинул Ольге какой-то сундук. — Садись.
Ольга послушно опустилась на сундук и достала сигареты, готовясь к долгому и поучительному разговору. Сам Элмар сел в свое кресло, задумчиво помолчал и вдруг сказал:
— Дай-ка мне сигарету.
— Ты же не куришь, — удивилась Ольга, протягивая ему раскрытый портсигар. Элмар взял сигарету и все так же серьезно сказал:
— Обычно — нет. Но одно время я начал было… — Он наклонился, чтобы прикурить, и чуть не подпалил себе волосы, но не заметил этого. — Знаешь, я долго думал, стоит ли вообще об этом говорить, тебе, наверное, и так все надоели своими разговорами… Но потом все-таки решил сказать. Может, мне просто самому нужно кому-то об этом сказать, вот я и нашел повод… Не знаю.
— Конечно, — согласилась Ольга, наблюдая, как неловко он держит сигарету и неумело затягивается.
— Это вечный вопрос, не имеющий решения, — сказал, наконец, он. — В чем истинное мужество — жить или умереть. На него нельзя ответить однозначно, можно спорить до бесконечности. Когда я сидел в этом кресле, я считал, что не должен жить. Воин не может так жить — в бессилии и унижении. Мне казалось, что смерть будет единственным достойным выходом, и настойчиво искал ее. Кузену Шеллару казалось иначе. Мы с ним ссорились и ругались по этому поводу так, что вспомнить стыдно. Он приказал моим слугам следить за мной день и ночь, не оставляя меня одного ни на минуту, и я страшно возмущался по этому поводу. Мало того, что я не имел возможности ничего с собой сделать, так ведь этот постоянный надзор мог и здорового человека довести до безумия. Я требовал, чтобы он это прекратил. А он требовал, чтобы я поклялся честью, что оставлю мысли о самоубийстве. Тебе, наверное, об этом рассказывали. И что было потом, тоже рассказывали. Пришла Азиль, и все закончилось. Я был счастлив снова стать человеком, я был безмерно благодарен моей нимфе за то, что вернула мне здоровье и радость жизни… Но только некоторое время спустя, когда я уже мог спокойно обдумать все происшедшее, я понял, что благодарить-то следует в первую очередь кузена Шеллара, без которого я бы просто не дожил до своего чудесного спасения. И тогда я понял для себя, что жизнь мало чем отличается от битвы. И в жизни, как и в битве, в какое бы безвыходное положение ты ни попал, нельзя сдаваться, надо драться до конца. — Он раздавил пальцами окурок и заключил: — Вот это я и хотел сказать.