О себе и о других
Шрифт:
В Илкодине я прожил до весны 1943 года, когда вернулся к маме в Москву. Навсегда запомнилась жизнь в селе во время войны. Два летних сезона – 1941 и 1942 гг. – я буквально не вылезал из леса, собирая грибы, которые относил на заготовительный для армии пункт, где их взвешивали и выдавали мне расписки. Когда их набиралось достаточное количество, эти расписки обменивались на соль, спички, махорку, иногда на бутылку водки, а бабушка тогда нанимала стариков, чтобы напилить и привезти из лесу дрова. У этих стариков, не выговаривавших слово «эвакуированные», мы проходили с наименованием «выковыриванные», а когда нас призвали работать на колхозном поле, те же старики стали говорить: «Хватит им: припеваючи пожили. За грибками, за ягодками походили».
Наши
О деде Степане Ефимовиче Маслове
Дед по материнской линии Степан Ефимович до революции был церковным старостой в селе Илкодино, но и большим озорником. До сих пор вспоминаю его рассказ про Илью Пророка:
Илья к старости стал глуховат. Прилетел к Богу и спрашивает: «Куда мне полететь с дождем?» Бог говорит: «Лети туда, где просят». А он полетел туда, где косят. Вернулся и спрашивает: «А теперь куда?» – «Лети туда, где ждут». А он полетел туда, где жнут. В третий раз спрашивает: «Ну а теперь куда?» – «Туда, где пыль». А он полетел туда, где был…
От деда же в семье было усвоено четверостишье: «Св. Георгий во бою едет на серу коню, держит в руцех копие, тычет змия в ж-ие».
Мама рассказывала, что, отправившись в детстве к первому причастию, спросила у отца: «Что я должна делать?» Тот ей говорит: «На все вопросы отвечай: “Грешна, батюшка”. А потом посадишь его на закорки и отнесешь на колокольню». Исповедь закончилась маминым вопросом: «А когда, батюшка, тебя на колокольню тащить?» Разгневанный батюшка вечером пришел к деду, с которым душевно помирился за выпивкой.
В 1937 году дед был арестован по доносу односельчанина (по непроверенным сведениям, якобы за расшифровку аббревиатуры ВКП(б) [2] «Второе крепостное право (барщина)» и в 1938 году скончался в одном из мордовских лагерей.
В 1947 году мы вместе с отцом и матерью последний раз навестили бабушку, живущую еще в Илкодине. Идти надо было от станции Болдино до Илкодина 20 километров. По дороге остановились в какой-то деревне выпить молочка. Хозяйка нам его вынесла. Мама расплатилась, а та стала расспрашивать, кто мы такие и куда идем. Мама назвалась и сказала, что она дочь Степана Ефимовича Маслова. Хозяйка отдала обратно деньги со словами: «Если я возьму с вас – потомков такого святого человека – деньги за молоко, меня вся наша деревня осудит».
2
Всесоюзная коммунистическая партия (большевиков).
В 1964 году дед по решению московского областного суда был реабилитирован «за отсутствием состава преступления».
Из маминых воспоминаний
В 1924 году мама учительствовала в Орехове-Зуеве. После смерти Ленина там был собран траурный митинг, на котором выступила работница одной из текстильных фабрик: «Женщины! Женщины! Не плачьте, что вожжа умерла! У нас еще много осталось других вожжей!»
В 1937 году на первом уроке с первоклашками мама, знакомясь с ними и знакомя их друг с другом, спросила: «Дети! Кто из вас знает и может прочесть нам какое-нибудь стихотворение?» Моментально откликнулся мальчик, который, набрав в грудь воздуха, отчеканил: «Кто сказал, что Ленин умер? Я вчера его видал.
3
Районный отдел народного образования.
Орехово-зуевская газета «Колотушка» много внимания уделяла выявлению всякого рода прогульщиков и бракоделов. Когда появлялась соответствующая заметка, то про ее героя говорили: «Его протащили». В один прекрасный день в «Колотушке» появилась мамина фотография и хвалебная статья об ее педагогическом опыте. Ребятишки прибежали в класс с ликующим криком: «Елизавета Степановна! Вас в “Колотушке” протащили!!»
Мое сходство с отцом
Я родился в Вятке, куда мой отец был направлен на работу после окончания университета. Мама с ужасом вспоминала, как в вятском роддоме на соседней с ней койке крыса отгрызла нос у новорожденного младенца (а ведь могла бы и у меня!). Когда мне было всего лишь несколько месяцев, родители переехали в Орехово-Зуево, воспринимаемое мною как истинная родина, поскольку именно там жили мамины предки. Невиданная мною Вятка прочно приросла ко мне, фигурируя в паспорте и во всех анкетах как место рождения. И когда мне было уже за тридцать, я с восторгом принял предложение А. В. Арциховского посетить вместе с ним этот город. Родители снабдили меня адресом дома, в котором в 1929 году снимали комнату, и поручили передать привет и гостинцы хозяевам, если они живы. Придя по указанному адресу, я остановился перед домиком деревенского типа на улице, в перспективе которой на другой стороне реки маячило знаменитое Дымково. Постучал в дверь, из которой вышел старик. Я еще ничего не успел сказать, когда старик, внимательно посмотрев на меня, радостно закричал: «Лаврентия Васильевича сынок!..» Прошло более тридцати лет с тех пор, как он общался с моим отцом. Меня он видел, только когда я был грудным младенцем. Эффект был потрясающим. Старик не только узнал во мне отцовские черты, но и вспомнил моего отца, с которым так давно общался на протяжении всего лишь нескольких месяцев.
Нечто подобное я пережил в 2006 году, спустя 38 лет после смерти отца. Из Петербурга неизвестный мне санитарный врач Владимир Михайлович Ретнев прислал мне книгу своих воспоминаний, в которой был упомянут и мой отец – «главный инспектор по гигиене труда Министерства здравоохранения СССР, скромный душевный человек» и помещена фотография группы врачей, находившихся в месячной командировке в США во главе с моим отцом. В книгу была вложена визитная карточка В. М. Ретнева, которой я воспользовался, чтобы позвонить ему в Петербург и поблагодарить. Я еще не успел назвать себя, начав только говорить о своей сердечной благодарности, когда Ретнев сказал: «Я понял, что вы сын Лаврентия Васильевича: у вас абсолютно его голос!» Я едва не разрыдался.
Школа
Москва, Донская улица
После возвращения в 1943 году в Москву на протяжении двух лет любимой моей прогулкой стало посещение Донского монастыря, а любимым занятием – уход за некой знаменитой могилой. Как-то еще в 1943 году, гуляя по кладбищу, я споткнулся и упал в заросли лопухов и крапивы, раздвинув которые прочел надпись на надгробной плите о том, что здесь покоится прах Петра Яковлевича Чаадаева. На всю жизнь я запомнил дату его кончины: 14 апреля 1856 года. Вплоть до 1945 года я регулярно посещал эту могилу и ухаживал за ней, выпалывая сорняки и возвращая месту погребения пристойный вид.