О сколько нам открытий чудных..
Шрифт:
Пример. Казалось бы, жизнь и сон в некотором смысле противоположны и не характеризуют друг друга. Но Пушкина эта объективность не останавливает в стихотворении 1815 года «К ней»:
Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку. Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон…К явлениям того же порядка относится — тут же — и сдвигание слов со своих привычных мест: не «тяжелый сон жизни», а «тяжелый жизни сон». Важна не объективность (и связанный с нею прямой порядок слов), а субъективное (и, следовательно, — нарушенный порядок).
Конечно, эта романтика применялась по наитию, стихийно.
Гораздо трудней поддается осознанию — и уж точно творилось подсознанием поэта — более тонкая, например, звуковая организация стихов.
Согласитесь ли, что «Эльвина» и «Я вяну» звучит несколько похоже? А это не зря.
Стихи:
Эльвина, / милый друг, / приди, / подай мне руку. Я вяну, / прекрати / тяжелый / жизни сон —довольно отчетливо делятся на 4 взаимно почти равные группы. А первые образуют в фонологическом отношении соотнесенные пары:
Эльвина — Я вяну.Эти группы образуют анафорический фонологический сегмент — основание для сопоставления. Извлеченные из подсознания в осознаваемые сопоставления, они со всей определенностью выявляют сходство: одинаковые согласные вн — вн, мягкие гласные и — я в середине, все звуки — переднегубные.
И я тут же позволю себе возвести до степени осознаваемой значимости обнаруженное сходство. Значимости, которая на молекулярном, так сказать, уровне начинает работать на идею целого произведения.
<<Манера Жуковского, — пишет Гуковский, — его принципы рассеяны у молодого Пушкина повсюду…>> [1, 123] — <<вплоть до имен>> [1, 122]. <<Имя Эльвина — имя в стиле Жуковского>> [1, 127], в стиле прекраснодушного мечтателя [1, 59]. И вот прекрасный обертон этого тона — имени — в силу фонологического сходства переносится на что? — На — если объективно — совсем не прекрасное состояние души: «Я вяну». И рождается третье, миникатарсис: утверждение «я», утверждение души, сумевшей победить самый мир в своем от мира поражении путем отключения от этого мира и переключения на себя самого, на свое переживание, предстающее как огромная ценность, каким бы оно ни было — позитивным или негативным.
То же видим и в рифме.
<<В числе других классификационных принципов… можно встретить деление рифмы на богатые и бедные>> [2, 151]. И Лотман замечательно показал, что богатство заключается не столько в бо`льшем количестве повторяющихся звуков, сколько в смысловом несовпадении рифмующихся слов [2, 153].
Эльвина, милый друг, приди, подай мне руку. Я вяну, прекрати тяжелый жизни сон; Скажи, увижу ли… на долгую ль разлуку Я роком осужден?Здесь рифмуется слова «мне руку» с «разлуку». Всего 3 звука из 6-ти и 7-ми совпадают. Зато насколько противоположны их смыслы! И все–таки рифма это повтор. <<Рифма возвращает читателя к предшествующему тексту. Причем надо подчеркнуть, что подобное «возвращение» оживляет в сознании
Лотман даже в историю происхождения рифмы ударился, лишь бы ускользнуть от интерпретации, что конкретно значит та конкретная рифма, о которой он говорит.
И я всю эту длинную выписку из Лотмана привел не только для обоснования выведения миникатарсиса из противочувствий от со- и противопоставлений рифмы «мне руку» и «разлуку», миникатарсиса, состоящего в акценте на сложности внутренней жизни, возведенной автором–романтиком в ранг высшей ценности. Я весь доклад написал в пику Лотману, который акцентирует в своей книге формалистский подход, почти нигде не срываясь в истолкование, всюду акцентирует «КАК», почти нигде не срываясь в «ЗАЧЕМ ТАК».
Лишь раз он сорвался, говоря о фонологии аллитераций в двух лермонтовских романтических стихах и через так называемые окказиональные (возможные) антонимы вывел <<противопоставление «взора» и «голоса», весьма обычное в романтическом портрете «загадочного человека»>> [2, 138].
Я не согласен с лотмановским возражением на упрек ему подобным в формализме, что, мол, необходимо независимое от содержания изучение структуры художественного текста, как, например, необходимо отвлеченное от нравственности изучение арифметики. И я, наоборот, согласен с недавним возражением российского премьер–министра к составителям задачника: нельзя, чтоб, например, в задаче на деление с дробями предлагалось делить, скажем, на троих две сигареты. Российская цивилизация — не западная, и нечего протаскивать вседозволенность с помощью даже арифметики. Срывы, подобные упомянутым окказиональным антонимам, чрезвычайно полезны для усвоения абстракций структурализма. У меня, по крайней мере, лотмановский срыв породил вот этот минидоклад.
И за этот срыв я Лотману благодарен.
Можно было б продолжить фонологический разбор пушкинского стихотворения «К ней». Там еще три куплета. Но это не даст новизны по сути. А возможности подхода, состоящего в поисках миникатарсиса от противопереживаний читателя на подсознательном уровне, я продемонстрировал.
1. Гуковский Г. А. Пушкин и русские романтики. М., 1965.
2. Лотман Ю. М. Структура художественного текста. М., 1970.
Написано в январе 2002 г.
Зачитано в январе 2002 г.
Островская Н. К.:
Непрямой порядок слов в стихах встречается сплошь и рядом. Это не есть признак романтизма.
Александров А. В.:
Мы помним уродства вульгарного социологизма, и нас не сагитируешь работать на интерпретаторской ниве.