О суббота!
Шрифт:
Они с Асей только что отошли от операционного стола, зашили хоть и рваную, но безопасную рану на крепкой ноге почтальонши, которую укусила госпитальная собака.
— …когда мы повернули фашизм лицом к его неминуемой гибели и нам это стоило стольких молодых и прекрасных жизней…
Они грелись у железной голландской печи, грели ладони. Уже светало, их дежурство проходило спокойно, даже пожилой старшина из третьей палаты не стонал в эту ночь.
— …каждая женщина…
Ася увидела, что Люсины ресницы дрожат — однажды они их измерили, оказалось
— …каждая замыслившая аборт женщина не просто трижды безнравственна, не просто преступна перед народом и Родиной, но перед нашей Победой!..
И, не договорив еще чего-то, какие-то слова еще шевелили ее губы, она заплакала. Слезы побежали по узкой щеке в стянутую на подбородок маску.
— Люсенька, — сказала тогда Ася, решив, что деваться некуда. — Поклянись, что не выдашь меня и не отошлешь до последнего.
Люся сквозь слезы смотрела на нее, не понимая.
— Ты беременна?! — ужаснулась она наконец. Вася плюс Ася. Вась — Ася, Васяся. Даже на голландской печке в углу было выцарапано скальпелем: ВАся.
— Ты беременна! Аська, какое счастье! — Люся не имела привычки обниматься, тискаться. — Васяся знает?
Если Васяси не было несколько дней, если Ася тревожилась или просто скучала о нем, следовало открыть печку и прямо в огонь, не обязательно громко, главное, всем сердцем крикнуть: «Ва-ася!» — и он являлся почти сразу прямо под окна операционной верхом на рыжей лошадке, которую кто-то из местных давал ему взаймы.
— Если поклянешься, что не выдашь, я рожу.
— Идиотка! Тебе же вредно теперь работать с эфиром…
Однако ничего, Щурка родился здоровым, и Ася отвезла его к родителям, а вместе с ним целый узел Леночкиных одежек. И Шурку, даже когда Васяся привез ему из Германии штанишки и курточки, все еще одевали, как девочку. Считалось: практично и мило.
После войны Ася с Васей расписались и жили вместе до тех пор, пока не разлюбили друг друга.
Они устроились на лестничной площадке второго этажа на низком подоконнике рядом с цветущим восковым плющом. Над розовым, медово пахнущим венчиком цветов шумел и трудился залетевший в форточку шмель.
Люся закурила и сказала:
— Видела на улице Шурку. Его уже обуревают страсти. Скоро ты будешь бегать ко мне с поручениями от его любовниц.
Это уже было слишком.
— Перестань, Людмила, он еще ребенок!.. — рассердилась Ася.
— Ужасно похож на Васясю… — вздохнула Люся.
Вот и все. Помолчали, повздыхали. Но все решилось.
ЧЕТВЕРТОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
В аптеке Саулу Исааковичу сказали, что Ася работает с двенадцати. Оставалось больше четверти часа. Саул Исаакович пошел навстречу дочери, к остановке ее троллейбуса по наклонной зеленой улице, зеленой не от старых жидких акаций, насаженных на краю тротуара, а от могучих лоз дикого винограда, распластавших влажную, темную зелень до самых крыш по стенам
«Может быть, — думал он всякий раз, стоило пройти ему мимо такого озелененного балкона, — есть смысл повесить наконец объявление насчет обмена? Вряд ли найдутся дураки, добровольно лишающие себя балкона… Но почему не повесить объявление, а вдруг клюнет?!. Там можно поставить стол и пить чай. Туда можно провести электричество. Там имеешь прохладу в полдень и святую необходимость поливать к вечеру растения. И конечно же там нужна брезентовая раскладушка!..»
Ася выскочила из троллейбуса и наткнулась на отца.
— Как ты думаешь, реальная мысль — поменять нашу комнату на меньшую, но с балконом?
— Обженю Шурку — и съедемся. Ты ведь хочешь жить с нами? — разговоры об обмене периодически повторялись.
— Когда еще это будет!
— Боюсь, что раньше, чем нам кажется, — сказала она и подумала: «Пускай рожают, так все просто!»
Они пошли к аптеке. На той стороне улицы он сказал:
— Приехал-таки мой друг из Америки, я не шутил!
— Ну да?!
«Надо обженить дурачье, пусть рожают!..» — снова сказала она себе.
— Мама нафаршировала щуку, так что вечером вы у нас. Купи коньяк и бутылку сухого.
«Сказать или не сказать?» — гадала Ася про себя.
— Посмотри, какие балконы! Нет, я желаю балкон!
— У меня тоже есть новость, — возле аптеки не выдержала она. — Расскажу — умрешь!
— Ну?
Ася в самом деле уже видела в Шуркиной женитьбе одно веселое — и себя бабушкой, и отца прадедом, и мать прабабкой, и солнечную глупость юных супругов. Одно было плохо — Шурка только что перестал получать от Васяси алименты, как раз пригодились бы.
— Может, вечером? Мне пора в аптеку, уже двенадцать…
— Вечером! Тебе вечером не о чем будет говорить? — Саул Исаакович боялся упустить что-то важное в ее жизни. — Ну, в трех словах! Что мне, умолять тебя?
И она рассказала.
Саул Исаакович присвистнул:
— Уже? Наша кровь.
Он сразу почувствовал себя не последним участником события.
— Черт их знает, папа, что с ними делать! Шурка брюки себе не может погладить!
— Сопляк! — сказал Саул Исаакович.
— И еще не известно, будет ли у него в этом семестре стипендия!
— Смотри ты, Шурка у нас стал мужчиной!..
— Какой мужчина, какой мужчина, папа?! Где ты видишь мужчину? Он целый день на пляже! Он целый день играет в волейбол!
Она убежала в аптеку. И теперь Саул Исаакович в третий раз проходил по кварталу с симпатичными его сердцу балконами.
— Ай, Шурка! Ай, виртуоз!.. Только вчера, кажется, водил его в зоосад…
Оглушенный новостью, Саул Исаакович не заметил сам, как приблизился к филармонии, а приблизившись, не заметил, как поднялся наверх по ступеням, сначала на десяток, отдохнул, потом пошел и пошел. Наконец под самым куполом схватился за выступ дубовой двери.