О трагическом чувстве жизни
Шрифт:
Таким образом снова, хотя и другим путем, мы приходим к тем же самым затруднениям.
С другой стороны, кто-то может сказать, что апокатастасис, в котором Бог станет все во всем, предполагает, что прежде этого не было. Если все существа достигают наслаждения Богом, то тем самым предполагается, что и Бог достигает наслаждения всеми существами, ибо блаженное видение взаимно, и Бог, становясь лучше познанным, совершенствуется, он питается и обогащается нашими душами.
Вступив на этот путь безумных грез, можно вообразить себе, что Бог, в начале бессознательный, спящий в материи, постепенно превращается в Бога, сознающего все, сознающего свою собственную божественность; что вся Вселенная осознает себя как целое и осознает каждое из сознаний, входящих в состав этого целого, что Вселенная становится Богом. Но в таком случае, что явилось началом этого бессознательного Бога? Не сама ли материя? В таком случае Бог был бы не началом, а конечной целью Вселенной. Но может ли быть целью то, что не было первоначалом? Разве вне времени, в вечности, существует различие между первоначалом и целью? «Душа целого не ограничена тем (то есть материей), что ограничено ею», - говорит Плотин (Энн. II, IX, 7). Или
Но давайте вернемся к апокатасгасису Павла.
Если Бог станет все во всем, то не значит ли это, что Он закончит свое существование, перестанет быть Богом, бесконечным сознанием, объемлющим все сознания? И что такое бесконечное сознание? Если предположить, что это сознание предполагает ограничение, или, вернее, является осознанием сознания границы, различия, то не упраздняется ли тем самым бесконечность? Какое значение имеет понятие бесконечности применительно к сознанию? Что такое сознание сознания во всей его полноте, вне которого не было бы ничего, что не было бы сознанием? Сознанием чего является в таком случае сознание сознания? Сознанием своего содержания? Или может быть правильнее будет считать, что мы приближаемся к апокатастасису, или к окончательному апотеосису, никогда не достигая его, начиная с хаоса, с абсолютной бессознательности в вечности прошлого?
Не является ли этот апокатастасис, это возвращение всего в Бога, скорее идеальной целью, к которой мы беспрерывно приближаемся, никогда не достигая ее, и одни движутся в этом направлении быстрее, другие - медленнее. Не является ли полное и абсолютное вечное блаженство вечной надеждой, которая, окажись она вполне осуществленной, умерла бы. Разве возможно испытывать блаженство, не имея надежды? И невозможно надеяться на однажды уже осуществившееся обладание Богом, ибо это последнее убивает надежду, убивает нашу духовную жажду. Не значит ли это, говорю я, что все души беспрерывно растут, одни в большей, другие в меньшей степени, но если все когда- нибудь должны будут пройти одну и ту же ступень роста, никогда не достигая при этом бесконечного, не достигая Бога, то к кому же они непрерывно приближаются? Не является ли вечное блаженство вечной надеждой, в сердцевине которой вечная тревога о том, не завершится ли счастье в ничто?
И множатся вопросы, на которые нет ответа.
«Да будет Бог все во всем», - говорит Апостол. Но будет ли Он в каждом из нас по-разному или одним и тем же во всех? Не будет ли Бог всем в грешнике? Не присутствует ли Он в его душе? Не присутствует ли Он в так называемом аду? И каким образом Он присутствует в нем?
Отсюда возникают новые проблемы, и они относятся к противоположности между небесами и адом, между вечным блаженством и вечным несчастьем.
Может быть, дело в том, что в конце концов спасаются все, в том числе и Каин, и Иуда, и сам Сатана, как, развивая павликианскую идею апокатастасиса, хотел думать Ориген {221} ?
221
Ориген (ок. 185-253 или 254) - знаменитый христианский богослов и философ, представитель ранней патристики. Если в догматическом смысле под апокатастасисом понимали предстоящее обращение всех людей в христианскую веру и обретение святыми вечного блаженства в царстве славы, после Страшного Суда и преображения всего мира, то Ориген понимал под апокатастасисом обращение всех существ, не исключая и дьявола. В 6 в. Церковь отвергла это представление как «оригеновскую ересь» и твердо стояла за вечность наказаний нечестивых в аду. Тем не менее представление это проявлялось опять в 9 в. у Иоанна Скота Эриугены, в 19 в.
– в так называемом примирительном богословии.
Когда наши католические богословы пытаются рационально - или, если хотите, этически - оправдать догмат о вечных муках ада, они приводят доводы, столь лживые, смехотворные и инфантильные, что невероятно, чтобы они чего-то достигли на этом пути. Ведь сказать, что поскольку Бог бесконечен, то и оскорбление, нанесенное Ему, тоже бесконечно, а потому и наказание вечно, значит, помимо того, что бесконечное оскорбление это нечто невообразимое, не знать, что в человеческой морали, но не в полиции, тяжесть нанесенного ущерба измеряется не столько достоинством потерпевшего, сколько намерениями обидчика, а бесконечное преступное намерение это бессмыслица. Здесь уместны будут слова Христа, обращенные к Его Отцу: «Отче, прости им, ибо не знают, что делают!», и нет такого человека, который, нанося оскорбление Богу или своему ближнему, знал бы, что делает, В человеческой этике, или, если угодно, в человеческой полиции - так называемом Уголовном праве, в котором как раз меньше всего права, - вечное наказание является бессмыслицей.
«Бог справедлив, и Он карает нас; только это нам необходимо знать; все прочее для нас не более, чем праздное любопытство». Так считает Ламенне (Essai, parte. IV, cap. VII), так вместе с ним думают и другие. И Кальвин тоже. Но может ли кто-нибудь примириться с этим? Праздное любопытство! Назвать праздным любопытством то, от чего более всего сжимается сердце!
Разве зло уничтожается потому, что уничтожается желание или желанию достаточно стать вечным, чтобы стать злым? Нельзя ли сказать, что дело не в том, что вера в иную жизнь делает человека добрым, а в том, что он верует в нее, потому что добр? И что значит быть добрым и быть злым? Это
А с другой стороны, разве нельзя сказать, что грешник терпит вечное наказание потому, что грех не кончается, потому что грешники не перестают грешить? Что ад не решает проблемы, вся абсурдность которой проистекает из понимания наказания как мести или возмездия, а не как исправления; из понимания наказания в духе варварских народов. И отсюда - полицейский ад, для того, чтобы наводить ужас на этот мир. Хуже всего, что мир больше уже не страшится ада, а потому придется его закрыть.
Но, с другой стороны, разве в религиозном понимании и с точки зрения тайны не существует вечности страдания, несмотря на то, что наши чувства против этого протестуют? Почему бы не допустить существование такого Бога, который питается нашей болью? Разве целью Вселенной является наше счастье? Или может быть своею болью мы подпитываем какое-то чужое счастье? Давайте перечитаем Эвмениды знаменитого трагика Эсхила {222} , эти хоры Эриний, сетующих на то, что новые боги, нарушая древние законы, вырвали из их рук Ореста; эти пламенные выпады против Аполлона, спасающего Ореста. Может быть дело в том, что спасение вырывает из рук богов их добычу и игрушку, людей, страданиями которых они играют и забавляются, подобно тому, как забавляются дети, мучая жука, согласно изречению нашего трагика? И давайте вспомним вот это: «Боже мой! Боже мой! почему Ты меня оставил?» {223} .
222
Эвмениды Эсхила - трагедия в составе поставленной впервые в 458 и единственной дошедшей до нас полностью трилогии «Орестея» («Агамемнон», «Хоэфоры», «Эвмениды»), повествующей о кровавых преступлениях зловещего рода Атридрв.
223
«Боже мой! Боже мой! почему Ты меня оставил?» (Матф. XXVII, 46).
Да, почему бы не допустить вечность страдания? Ад это тоже увековечение души, но только в страдании. Разве страдание не является чем-то существенным для жизни?
Люди занимаются изобретением теорий для объяснения так называемого происхождения зла. А почему не происхождения добра? Почему предполагается, что добро положительно и изначально, а зло отрицательно и производно? «Все сущее - каждое в отдельности - хорошо», - изрек Святой Августин {224} . Но почему? Что значит быть благом? Благо есть благо для чего-то, оно соответствует какой-то определенной цели, и сказать, что все хорошо, все есть благо, это все равно что сказать, что все соответствует своей цели. Но в чем эта цель? Наше страстное желание состоит в том, чтобы стать вечными, пребывать в своем существовании, и мы называем благом лишь то, что способствует достижению этой цели, а злом лишь то, что стремится ослабить или повредить наше сознание. Мы предполагаем, что человеческое сознание есть цель, а не средство для чего бы то ни было другого, что не было бы сознанием, - ни человеческим ни сверхчеловеческим.
224
«Все существующее - каждое в отдельности - хорошо, а все вместе очень хорошо, ибо все Бог наш «создал весьма хорошо» (Августин. Исповедь. Кн.7, X3I, 18. С. 181).
Всякий метафизический оптимизм, такой как оптимизм Лейбница, или пессимизм, наподобие пессимизма Шопенгауэра, не имеет никакой другой основы. Для Лейбница этот мир - лучший из миров, потому что он способствует увековечению сознания, а с ним и воли, ибо интеллект усиливает волю и совершенствует ее, ибо цель человека в созерцании Бога, а для Шопенгауэра этот мир - худший из всех возможных миров, потому что он способствует разрушению воли, потому что интеллект, представление, убивает волю, свою мать. И потому Франклин {225} , который верил в иную жизнь, утверждал, что вновь, от начала и до конца, from its beginning to the end, проживет эту жизнь, ту самую жизнь, которую он уже прожил; а Леопарди, который не верил в иную жизнь, утверждал, что никому не суждено вновь прожить жизнь, которую он прожил. Обе эти доктрины, - уже не этические, а религиозные, и чувство морального блага, коль скоро оно - богословская добродетель, тоже имеет религиозное происхождение.
225
Франклин Бенджамин (1706-1790) - американский просветитель, государственный деятель, ученый.
И снова кто-то спросит: не будут ли спасены, не будут ли увековечены, и уже не в страдании, а в счастье, все люди, - и те, которых мы называем добрыми, и те, которых мы называем злыми?
Не проникает ли в добро и зло некое лукавство? Заключается ли зло в намерении того, кто совершает поступок, или может быть скорее оно заключается в намерении того, кто осуждает этот поступок, как дурной? Но хуже всего то, что человек судит сам себя, став сам себе судьей!
Которые же спасутся? Вот вам ещё одна фантазия - не более и не менее рациональная, чем все те, что были представлены в виде вопросов, - и она состоит в том, что спасётся лишь тот, кто захочет спастись, что лишь тот станет вечным, кто живет охваченный ужасным голодом по вечности и увековечению. Тот, кто жаждет никогда не умирать, верит, что никогда не умрет в духе, потому что достоин бессмертия, или вернее только тот жаждет личной вечности, кто уже несет ее в своей душе. Вечность обретет тот, кто не перестает со страстью желать своего бессмертия, со страстью, побеждающей всякий разум, но не тот, кто не достоин вечности, и не достоин потому, что не желает ее. И нет никакой несправедливости в том, что ему не будет дано то, чего он не желает, ибо просите и дастся вам. Наверное, каждому дается по желанию его. И быть может грех против Духа Святого, грех, которому, согласно Евангелию, нет прощения, это не что иное, как нежелание Бога, нежелание обрести вечность.