О вас, ребята
Шрифт:
Петр с желтым, без кровинки, лицом вошел в толпу с сыном на руках. У Савки глаза были закрыты. На губах лопались розоватые пузырьки — он дышал.
Не глядя ни на кого, Петр сказал чужим, лишенным всякого выражения голосом:
— Сходите — принесите учительницу… Ребята покажут…
Он на мгновение приостановился, обвел людей горячим сухим взглядом, в котором была и боль, и ненависть, и жалость, и добавил, сдерживая рвавшийся из горла крик:
— Неужели, чтобы сделать добро, надо жертвовать лучшими
Под его взглядом виновато опускались головы…
К жальнику пошли всей сходкой. Кузька с Павлухой — впереди. Мальчишки шли медленно, но никто их не подгонял. Все молчали.
Когда перебрались на другую сторону реки, дед Алеша перекрестился и, придерживаясь руками за кусты, полез вверх по крутому склону. За ним молча двинулись и остальные.
Долго стояли около убитой учительницы. Покашливали, тяжело вздыхали. Мальчишки всхлипывали. Потом дед Алеша произнес дребезжащим голосом:
— Прости ты нас, темных… Не тебе бы одной, и нам бы скопом сюда ночью завалиться! Оно бы по-другому было…
Старик сквозь навернувшиеся слезы посмотрел на односельчан и продолжал с укором:
— За нас сгибла!.. Петр-то Ефимыч истинную правду сказал: лучшие люди живота не щадят своего за нас, за темноту нашу… И я-то, пень старый! — Дед ударил сухоньким кулачком в грудь. — Колокол услышал — и на печь! Тулуп на голову натянул от страха!
Старик замолчал, а сивая бороденка все дергалась, будто он еще говорил что-то гневное и печальное.
— А где он, колокол-то? — послышалось из толпы.
Все посмотрели вверх, но не сразу заметили привязанный к толстому суку позеленевший от времени тяжелый колокол.
Сапожник Федор Тюрин вытащил из-за голенища нож, протянул Кузьке и подтолкнул его к сосне.
— Полезай!.. Срежь язык вражий!
Женщины остались около учительницы, а мужики столпились вокруг сосны, на которую полез Кузька. Когда мальчишка добрался до колокола, люди отошли подальше от ствола.
— Режь! — крикнул сапожник.
Кузька полоснул острым ножом по веревке. Колокол звякнул и ринулся вниз, ударяясь гулкими боками о сучья. Над жальником раздался последний торопливый перезвон. Он закончился глухим ударом. Колокол ребром врезался в землю.
Смотрели на него мужики и кряхтели от досады. Вот он лежит — обычный, медный, старый колокол. Не хотелось верить, что его звон держал в страхе всю деревню.
Дед Алеша пошлепал по колоколу ладонью.
— Я так скажу: не он жуть наводил, а Троицын да Соловей колхозом нас пугали… И еще скажу: что для мироедов страшно нам в самый раз будет!
Мужики не торопились соглашаться с дедом.
— Послушать бы Петра Ефимовича надо, — сказал кто-то. — Только он в город поехал —
— Вернется! — ответил дед Алеша. — Не такой он, чтоб не вернуться!
Телега, весело погромыхивая на ухабах, быстро приближалась к деревне. Была уже осень. Поля сбросили желтую гриву хлебов. Поредела листва в лесу. Зеленое море посветлело, и только сосновая шапка на жальнике по-прежнему темнела сочной густой зеленью.
Савка не отрываясь глядел на эту шапку.
— Сегодня же залезу на ту сосну, где колокол! — сказал он.
Петр Ефимов перекинул вожжи в левую руку, правой обнял сына.
— А что врач сказал? Ребра срослись, нога — тоже, но годик надо воздержаться от всяких выкрутасов! Понимаешь? И к тому же — лезть на сосну незачем: колокола там нет.
— А где он?
Петр посмотрел на часы.
— Сейчас услышишь.
И точно — через несколько секунд ударил колокол.
— Час! — сказал Петр. — В колхозе обед объявили… Колокол теперь около правления привешен — народу служит, а не бандитам! Да!.. Я ведь тебе еще одну новость не рассказал… Когда окончилось следствие, приехали ученые и установили, что колокол очень старый — он пролежал в омуте несколько веков. Кулаки случайно его нашли, вытащили и приспособили на сосне.
— А камень на жальнике? — спросил Савка.
Петр вдруг резко натянул правую вожжу. Лошадь свернула с дороги в поле.
— Заедем! Сам посмотришь!..
Странное чувство испытал Савка, увидев омут и жальник. Все, что здесь произошло с ним ночью, казалось далеким-далеким сном. И в то же время он отчетливо помнил каждую мелочь. Вот тут он перешел речку, там стоял у сосны, а чуть повыше — остановился у надгробного камня.
Теперь это многопудовое надгробие возвышалось над кустами вереска, а рядом белел шестигранный обелиск. К нему вела тропинка, которой раньше не было. Она начиналась у лавинок, перекинутых через реку. Они тоже появились уже после той страшной ночи.
Савка с отцом подошли к обелиску. На медной доске значилось: «Анна Ивановна Петрова. 1905–1929. Самое большое счастье — отдать жизнь народу».
Этой же фразой заканчивалась надпись на древнем камне, который лежал на высоком гранитном постаменте рядом с обелиском.
Долго отец с сыном стояли у памятников. Сквозь навернувшиеся слезы Савка видел обелиск смутно, расплывчато. Он напомнил ту белую стройную фигуру молодой учительницы, которая бросилась Савке на помощь и погибла.
Печальные воспоминания прервала дробь барабана. Савка обернулся. На холм по тропинке гуськом поднимались ребята. Нет, не просто ребята! Пионеры! У всех алели на шее красные галстуки. Впереди шел Павлуха. Он был серьезен и важен. Повернув голову через плечо, Павлуха скомандовал: