О водоплавающих

О'Брайен Флэнн

Пука пыхнул трубкой.

— Стоп, — сказал Ферриски.

— В чем дело? Разве не здорово у меня получается? — спросил Шанахэн.

— Все замечательно, сэр, — ответил Ферриски, — но дайте же и мне внести свою скромную лепту. У меня, джентльмены, явилась идея дать новое развитие нашему рассказу.

Итак, Пука пыхнул трубкой, и результат этого действия оказался в высшей степени волшебным, потому что Пука во мгновение ока превратился в кучерявого эрдельтерьера, а эрдельтерьеры, как известно, испокон веку заклятые враги крыс. Он громко залаял и стремглав ринулся вслед за шелудивой тварью. Да, то была погоня! Взад

и вперед носились они, визжа и лая. Ну, у крысы, понятное дело, скорость не та. В завершение охоты эрдель схватил крысу за шкирятник и задал ей такую трепку, что она было решила, что тут-то ей и конец. И действительно, ни одной косточки и ни одной поджилки у ней не осталось целой, когда собака бросила ее на траву.

— Вот это ладно, — заметил Ферриски, — у крыс косточки слабенькие. Мягенькие такие. Крысу прикончить — раз плюнуть.

Тут до высокоуважаемых членов компании в самый разгар их творческой активности и досужих литературных забав донеслись откуда-то снаружи слабые и, если можно так выразиться, блуждающие звуки. Ситуация могла обернуться неловкой, однако Ламонт повел себя исключительно хладнокровно и хитроумно.

— Итак, говоря вкратце, — произнес он, — Пука снова прибег к своему волшебству, так что он и Треллис вновь оказались высоко в воздухе, как и за четверть часа до этого, готовые к новым испытаниям.

Орлик вошел в комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Он выглядел свежим, собранным, сама учтивость, и легкое табачное благоухание исходило от него.

— Рады видеть лучшего рассказчика всех времен и народов, — сказал Шанахэн. — А мы вас тут уже заждались, прямо не знали, что делать. Пожалуйста, приступайте, маэстро.

Орлик озарил присутствующих златозубой улыбкой. Единственным признаком некоторой озабоченности было то, что улыбка задержалась у него на лице дольше, чем требовалось.

— Новые душераздирающие подробности? Что ж, извольте.

— Итак, к делу, — сказал Ламонт.

— Меня посетила глубокая мысль, — произнес Орлик. — Только теперь свет ее глубины окончательно осенил меня. Я придумал такой сюжетный ход, который поможет нашему повествованию подняться на высочайший уровень великой литературы.

— Смею надеяться, что он не уведет нас слишком далеко, — сказал Шанахэн.

— Новое развитие событий устроит всех. А вас, джентльмены, в особенности. Справедливость в нем будет сочетаться с местью.

— Ладно, если он по-прежнему будет столь же увлекательным, — согласился Шанахэн.

Склонив голову, словно под тяжестью прорезавшей его лоб глубокой морщины, Ламонт мрачно изрек:

— Попробуйте только испортить дивную историю, которую мы сочинили, и, клянусь Богом, я вам все ребра пересчитаю. Верно, ребята?

Ответом был всеобщий одобрительный гул.

— А теперь слушайте, джентльмены, — сказал Орлик. — Мы продолжаем.

На ночь они устроились передохнуть на дереве в Клу-ан-Эо, Треллис, как на шестке, на тонкой ветке, обвитой колючим терновником и утыканной острыми, как иглы, шипами куманикой. Потерев друг об друга большие пальцы, Пука достал из штанов полотняный навес и проворно растянул его над ковром из мягкого дерна на колышках, которые он вбил в дышащую свежестью землю с помощью колотушки из пахучей сосны. Справившись с этим, он сотворил еще одно небольшое чудо, выудив из своих необъятных штанов замечательную складную кровать и полный комплект тонкого французского белья. Затем, опустившись на колени, он стал молиться, производя языком и твердыми, как рог, большими пальцами такие звуки, от которых сердце несчастного Треллиса, сидевшего высоко над ним, болезненно сжалось. Закончив

молиться, он облачился в шелковую пижаму изысканного восточного покроя с кушаком, украшенным разноцветными кисточками, одеяние, достойное великого восточного султана, восседавшего в своем гареме. Затем обратился к Треллису:

— По тому, как гнутся верхушки деревьев под порывами ветра, я могу предсказать, что послезавтра будет дождливый день. Доброй ночи вам там, наверху, и смею надеяться, что свежий воздух благотворно подействует на вас и поможет вам восстановить силы. Я же, ввиду слабого здоровья, предпочитаю спать под балдахином.

Треллис к тому времени уже мало что соображал, настолько он был измучен, поэтому его учтивый ответ, пробившийся сквозь густую крону, был еле слышен.

— Посевы в полях ждут не дождутся дождя, — сказал он. — Спокойной вам ночи. И да хранят вас ангелы Господни.

Пука выбил красные угли из своей пенковой трубки и укрылся под балдахином, предварительно не забыв погасить угольки плоским камушком, ибо пожары разрушительны и каждый любитель красот родного края ревностно бережет от них природу. И кто-то из нашей парочки (кто именно, установить не удалось) громогласно храпел всю ночь.

Ночь прошла, и настало утро, первым делом пробудив равнины и открытые места, а затем проникло и в зеленую лесную цитадель, коснувшись настойчивым лучом габардинового полога балдахина Пуки. Пука встал, помолился и умастил виски редкостным бальзамом, который неизменно носил при себе в небольшом черном, идеально круглом флаконе. После чего он извлек из карманов фунт овса и другие изысканные ингредиенты и сварил себе овсяную чудо-кашу — блюдо непревзойденной легкости и питательности. Устроившись в тенистом уголку, он съел свою кашу, но, прежде чем приступить к трапезе, учтиво предложил сидевшему на ветке человеку составить ему компанию.

— Завтрак? — спросил Треллис, и его тихий шепот едва долетел до земли, так как верхушка дерева, где он сидел, была довольно высока.

— Было бы ошибкой сказать, что вы ошиблись, — ответил Пука. — Я прошу вас спуститься и позавтракать со мной, но, дабы избежать нечетности единственного приглашения, я повторяю его, дабы вы могли от него отказаться.

— Спасибо, отказываюсь от первого и от второго, — произнес Треллис.

— Очень жаль, — посетовал Пука, с хрустом перемалывая поджаристую корочку своими выступающими челюстями. Похожий на башмак подбородок его был чисто выбрит. — Голодать — величайшее заблуждение.

Прошло добрых два часа, пока остатки каши не исчезли в Пукином чреве. К концу этого времени остатки сознания покинули сидящего на дереве бедолагу, и он без чувств рухнул вниз, обдираясь о колючие, немилосердно хлеставшие его ветви, и упал на землю с глухим стуком, еще глубже погрузившись в мрак своего бесчувствия. По результатам самых точных подсчетов в его тело вонзилось никак не менее девятисот сорока четырех шипов и колючек.

После того как Пука, с присущей ему деликатностью, привел Треллиса в себя, влив ему в глотку пинту кабаньей мочи, наши путники тронулись дальше, ковыляя на трех ногах.

Не успели они пройти по ковру из опавших листьев и гниющих желудей и двадцати шести перчей, как увидели (и к немалому, надо сказать, удивлению), что навстречу им из-за тесной стеной стоящих старых дубов вышла человеческая фигура. Вглядевшись, Пука с удовольствием убедился, что перед ними не кто иной, как мистер Пол Шанахэн, выдающийся философ, остроумный собеседник и знатный рассказчик, словом, жовиальнейший бонвиван.

Тут Шанахэн ткнул бурым от табака пальцем в рукопись, образовав таким образом прореху в сложной вязи повествования.