О времени и о себе. Рассказы.
Шрифт:
А наутро действительно пришли из комитета бедноты. Впереди шел участковый милиционер Печенкин. Длинный красный шарф на шее символизировал кровь и победу. Увели Воронка, выгнали трех овец, переловили кур. А уж когда выводили корову, та, видно, поняла свою участь, замычала так тревожно и громко, что мама не выдержала, бросилась корове на шею, упала к ней под ноги, а мы всей оравой с ревом кинулись за матерью. Не помогло, увели нашу кормилицу. Нас, пятерых детей, вытолкали во двор. Окна и двери дома заколотили досками крест-накрест. Никакой обуви, одежды, посуды не разрешили взять из дома.
Целый уповод допытывали нас, где отец? Мы отвечали, что не знаем. Да откуда нам было знать о том, что отец благополучно добрался аж до Урала и там в городе Златоусте устроился кузнецом на строительстве металлургического комбината. Время
Лето наша семья прожила в хибарке на краю деревни у дальней нашей родственницы. Мама настелила на пол слой соломы, и мы, как мышата, зарывались в нее на ночь с головой. Как мы выжили — одному Богу известно. И только благодаря милосердию односельчан не умерли с голоду. Подбирали всякие корни, траву. Ходили по деревням собирать милостыню. По каким-то каналам отец дал весточку о себе. Мать ему отписала о всех наших бедах. Переписка шла через третьи руки. Все боялись, что тоже упекут как пособников врагу народа. Но вот однажды, уже под осень, ночью около дома мы услышали скрип телеги и тихое ржание лошади. Это мой крестный, а с ним и наш отец подъехали, чтобы ночью, без лишних свидетелей, увезти семью в другое место. Посадили нас на телегу, прикрыли сверху соломой, чтобы не особенно заметно было, и тронулись. Ехали всю ночь и половину дня, лесом и низиной. Подъехали к берегу Волги, по трапу взобрались на дебаркадер пристани Коротни. Крестный отправился в обратный путь, а мы на пароходе взяли курс на Нижний Новгород, где в то время строился гигант автомобилестроения. Отец, видимо, там уже побывал, т. к. нам сразу разрешили занять большую землянку. Кто ее строил — мы не знаем, но приспособлена она была под большую семью или общежитие. Нары в два яруса, нестроганный стол, железная печь из старой бочки, две скамейки и метла в углу. Правда, на нарах были казенные тюфяки и байковые одеяла. Каменный уголь и дрова свалены около землянки.
Родители осмотрели наше будущее жилище, и отец сказал: «Зиму проживем, а там видно будет». Какие нечеловеческие испытания перенесла семья в эту зиму! Одежды никакой, посуды никакой. Продукты по карточкам, правда, на всех членов. Вспоминается, что на взрослого полагалось фунт ржаной муки в день, на детей по полфунту. Мать с утра до вечера месила и пекла на печке какие-то лепешки. Мороженый картофель разрешили брать из сарая около общественной столовой за половинную цену.
Но главная беда нас ожидала каждую ночь. Бесчисленные полчища крыс кочевали из землянки в землянку и пожирали все, что лежало плохо. Эти нахальные, омерзительные, хвостатые разбойники нападали даже на спящих детей. Родители и старшие сестры поочередно дежурили около коптилки и палкой отгоняли от нас, спящих, непрошенных ночных гостей.
Весеннюю распутицу мы встретили в дороге, на тракторных санях, в маленьком дощатом домике, каниальнике, так его звали переселенцы. Вот в таких каниальниках, буксируемых тракторами, наша семья и еще несколько семей прибыли на вновь организованное подсобное хозяйство №14 от строительного треста в Большемурашкинском районе. Отец начал работать в кузнице, мать и старшие сестры определились работать в полеводство. А мы, младшие, ухаживали за домашней скотиной и за огородом. В сарайчике появились куры, гуси, две овечки. В огороде овощи и разная зелень. Семья увеличилась еще на одного человека, и нам выделили комнату в бараке с большой русской печкой. Две зимы мы зимовали в настоящем тепле.
Шел 1937 год. Началась новая волна преследований. Забрали попа из соседней деревни. Из районной средней школы увезли директора. По ночам я слышал тихий разговор отца с матерью. Оказывается, к отцу в кузницу приходил дважды какой-то человек из района и все расспрашивал отца, кто он и откуда.
1938 год отец встретил в районном НКВД. Допрашивали усердно. Но отец, видно, был крепким орешком, кузнечной закалки, не поддавался. Два раза вызывали повесткой, но не брали: что-то у них не сходилось. На третий раз предупредили: приходить в походном облачении. «Да не вздумай бежать, как убежал из деревни».
Тут отец окончательно понял, что все это время его искали и вот нашли. Надо готовиться. На базаре купил телогрейку, ватные штаны и яловые сапоги с высокими голенищами, с козырьком. Добротные, опойковые, на спиртовой подошве и на деревянных гвоздях.
Следователь, видимо, услыхал наш рев и тоже подошел к окошку. Минут несколько он наблюдал за нами. А мать тоже догадалась, встала на колени и давай молиться на окошки. Что-то дрогнуло в железном сердце чекиста. Он подошел к отцу и в упор уставился на него взглядом. «Знаешь, что, кузнец, уж больно много ты наковал мелюзги, жалко мне их стало». Объяснить поведение следователя я до сих пор не могу. Или волна арестов пошла на убыль, или совесть заговорила — не знаю.
Следователь подошел к шкафу и выбросил оттуда пару опорков. «На, надень, а сапоги оставь мне на память, они тебе не личат.»
Снял отец сапоги и как дар, на вытянутых руках, передал их будущему хозяину. Не было предела нашей радости, когда отец с распростертыми руками, улыбающийся и в опорках появился на ступеньках крыльца. До самого дома он по одному и по два нес нас на руках.
Вот так за опойковые сапоги мы получили радость нашей семьи. А вскоре началась война, и снова в наш дом пришли беды и потрясения.
Мама
Первое слово ребенок сказал: «Мама!» Вырос, оделся в шинель и ушел на вокзал: «Мама!» Вот он на дымную землю упал: «Мама!» С этим словом человек рождается и умирает.
Мама моя! Годы не сотрут светлую память о тебе. Судьба твоя — судьба великомученицы.
Родившись в деревне, ты с малых лет была приучена к ведению домашнего хозяйства. Ходила в кузницу к отцу, помогала раздувать горн и подносить угли. Подросла. Выдали замуж, тоже за кузнеца. Другие гильдии не признавались.
Отец мой, рано похоронивший родителей, сам в совершенстве освоил кузнечное и крестьянское дело. А когда появилась в доме жена, да еще знакомая с кузнечными секретами, дела в доме пошли на лад. Отец справлялся в поле и в кузнице. На женских плечах лежали тяжести по уходу за скотиной, за огородом, детьми. Первая империалистическая и гражданская войны отрывали отца от семьи два раза по два года. Мама, с двумя малыми детьми, управлялась с большим крестьянским хозяйством одна. Вспахать, посеять, убрать, сохранить. Обиходить скотину и малышей. Попробовал бы любой мужчина сегодня поднять такую ношу. Надорвался бы… Но женщины выдерживали. Годы нэпа приносили удовлетворение нашей семье, и она прибавлялась. Домишко был старенький, небольшой, всех уже не вмещал. Решили строиться. С утра до позднего вечера соседи видели, как мама с четырьмя ребятишками ногами месили глину, носили тяжелые кирпичи в сушилку и обратно.
Не успели еще устроиться в новом доме, как грянула коллективизация, а за ней раскулачивание. Ясное дело: мазаная кузница на огороде, новый кирпичный дом, лошадь, корова. Значит-кулак. Враг народа! Ату его! Отец, опасаясь физической расправы, скрытно уехал на Урал, потом в Нижний на автозавод. Строил социализм. А семья, оставшаяся без основного кормильца и защитника, вскоре была изгнана из дома. Комитет бедноты подмел в доме все под метелку. Ни единой вещи не разрешили матери взять. Дом и двор заколотили досками. Мама, как клушка, кидалась на наглых, жадных до чужого комбедовцев, стараясь защитить нас и сохранить кое-что из пожитков. А когда уводили лошадь и корову, мама упала без чувств. Мы долго ее отхаживали и уговаривали: «Вот приедет тятя — он им покажет!»