О времени, о душе и всяческой суете

Браннер Джон

– С чего ты решил начать? – прикрыв рот рукой, спросил Марк. – Вчера, когда мы разговаривали, ты все никак не мог выбрать.

– Думаю, я нашел идеальный номер, – ответил Метелл. – Он должен сразу поднять толпе настроение.

– Битва! – вскричал церемониймейстер. – Иссушенный солнцем юг против скованного льдом севера! Шесть диких германских волков из лесов Восточной Галлии, завезенные сюда по особому приказу генерала…

Дальнейшие слова потонули в возбужденных криках. Марк кивнул.

– Ах,

волки! – заметил он. – Я говорил, они выглядят многообещающе. Но против кого? Друг против друга?

– Не совсем, – сказал Метелл. – Сейчас увидишь.

Церемониймейстер вновь взревел:

– А против них…

Взмахнув рукой, он повернулся, и все взгляды последовали за ним. Распахнулись ворота, и на арену, опустив голову, дабы избежать последнего удара тюремщика, вышел пожилой темнокожий мужчина, облаченный лишь в оборванную набедренную повязку и поношенные египетские сандалии. Спина его была исполосована шрамами от ударов кнутом. В одной руке он сжимал меч и, казалось, не знал, что с ним делать.

Толпа разразилась громогласным смехом. Метелл присоединился к всеобщему веселью, но как-то неуклюже.

– Превосходно, – обратился он к Марку. – Я велел прокуратору найти кого-нибудь – какого-нибудь преступника, – кто выглядел бы по-настоящему глупо. И вот он. А потом, видишь ли, будет огромный бык…

– Предупреждаю тебя, – монотонно сказал Марк, – император не смеется.

Полководец обернулся. На лице Цината действительно застыло суровое выражение. Он прошептал что-то одному из служителей, а тот, перегнувшись через край ложи, громко обратился к церемониймейстеру:

– Цезарь желает знать, за что осужден этот старик!

Повинуясь жесту церемониймейстера, его помощники схватили темнокожего мужчину и потащили его по песку, чтобы он ответил сам. Казалось, он пришел в себя. Выпрямившись, он поднял голову и продемонстрировал вполне сносное приветствие мечом.

– О цезарь, мое имя – Аподорий из Нубии! А в преступлении, в котором меня обвиняют, я готов с легкостью сознаться. Я утверждаю, что ни ты, ни кто-либо другой, облаченный в пурпур, не является божеством.

По амфитеатру пронесся тихий вздох: «О-о-о!» Метелл удовлетворенно выпрямился. Подобного Цинат, конечно, не стерпит.

Но на губах императора играла легкая улыбка. Он вновь заговорил с прислужником, который передал его вопрос:

– Почему ты так считаешь?

– Боги появляются не по воле человека, и даже все слова в мире неспособны сотворить божества!

– В таком случае, – последовал добродушный ответ, – все пересуды в мире неспособны лишить божественности. Церемониймейстер, освободи этого человека, ибо цезарю угодно проявить милосердие.

Метелл ошеломленно повернулся к Марку.

– Ушам своим не верю! Неужели он и игры мои хочет испортить вдобавок к тому,

что осуждает мое управление собственной провинцией? Народ этого, конечно же, не потерпит!

– Еще как потерпит, – спокойно ответил Марк. – Разве ты слышишь чьи-нибудь возражения?

Действительно, таковых было очень мало, и их быстро заглушил рев одобрения.

– Но как это возможно? – воскликнул Метелл.

– Ты не понимаешь, – снова сказал Марк. – Народ любит императора.

Остальные зрелища прошли без сучка без задоринки. Метелл, однако, никак не мог сосредоточиться. Он сидел насупившись и будто окаменев. Хмурое выражение, застывшее на его лице, нарушалось лишь частым ворчанием: все это – заговор, призванный преуменьшить его достижения, ведь Цинат завидует его популярности среди плебса. Марк терпеливо сносил жалобы, но испытал облегчение, когда последнее представление подошло к концу и довольная толпа широким потоком хлынула к выходам. Коротко попрощавшись и еще более коротко отсалютовав Цинату, Метелл велел свите расчистить путь на улицу и быстро покинул амфитеатр.

Марк Плацид уходил медленно, задумчиво, прислушиваясь к замечаниям зрителей. Минуя молодую пару – изящного, красивого юношу в сопровождении красавицы, обнаженной, как принято было среди наиболее дорогих куртизанок, – он ловко подслушал их беседу.

– Хорошие игры, – сказал юноша.

– Разве не великодушно со стороны цезаря помиловать того старика? – ответила девушка.

– Исключительно великодушно! Сколько носило пурпур тех, кто скорее приказал бы специально заточить волкам зубы, потому что мясо на старых костях, наверное, жесткое!

– Ах, если бы такой император был с нами вечно!

На долю секунды Марк застыл как вкопанный, а потом двинулся дальше. Через некоторое время он сделал кое-что, не сочетавшееся с достоинством сенатора: начал напевать популярную песенку, которую можно было услышать в римских борделях.

Когда вечером его паланкин опустили на землю перед домом Метелла, он опять начал петь, но, заметив изумленный взгляд факелоносца, который, несомненно, знал, где родилась эта песня, взял себя в руки и направился к двери.

Сквозь плеск фонтанчика в атриуме он услышал громогласный, полный ярости крик Метелла:

– Если ко мне пришли с визитом, велите им явиться утром вместе с остальными посетителями!

– К вам сенатор Марк Плацид, легат, – уважительно произнес номенклатор.

Метелл издал хриплый звук, который раб принял за позволение проводить гостя к генералу.

Метелл лежал на кушетке, рядом стоял кувшин фалернского вина. Миловидная рабыня-гречанка массировала ему шею.

– Надеюсь, это важное дело, Марк, – резко сказал он. – У меня, видишь ли, не лучшее настроение. И ты знаешь почему!