О всех созданиях – прекрасных и разумных
Шрифт:
Я промолчал, но я-то знал. Как и Зигфрид, как и Тристан.
Мы все трое знали, что он забыл их на ферме.
Искусство лечить не просыпаясь
Когда я забрался в постель и обнял Хелен, мне вновь пришло в голову, что мало какое наслаждение в мире сравнимо с возможностью согреться возле любимой женщины, когда ты промерз до мозга костей.
Электрических одеял в тридцатых годах не было и в помине. А как бы они тогда пригодились сельским ветеринарам! Просто поразительно, до какой степени способен окоченеть человек, когда его в глухую ночь
Но с тех пор, как я женился, все это кануло в область мрачных воспоминаний. Хелен пошевелилась во сне – она уже привыкла к тому, что ее муж ночью исчезает, а затем появляется вновь, превращенный в ледышку, – и инстинктивно теснее прижалась ко мне. С блаженным вздохом я ощутил, что отогреваюсь, и тотчас события двух последних часов отодвинулись в неизмеримую даль.
Все началось с требовательного телефонного звонка у меня над ухом в час ночи. Уже наступило воскресенье, а у фермеров была привычка: после долгого субботнего вечерка зайти поглядеть скотину, да и решить, что без ветеринара тут никак не обойтись.
На этот раз звонил Гаролд Инглдью. И я сразу же сообразил, что он только-только успел вернуться после обычных своих пяти литров пива в «Четырех подковах», где не очень-то соблюдался час закрытия, установленный законом.
В хрипловатом дребезжании его голоса проскальзывала предательская невнятность.
– Овца у меня не того. Приедете, что ли?
– Она очень плоха? – В дурмане сна я всегда цепляюсь за надежду, что в одну прекрасную ночь услышу в ответ: «Да нет, пожалуй. Можно и до утра подождать…» Надежда эта неизменно остается тщетной. Обманула она меня и на этот раз.
– Куда уж хуже-то. Вот-вот помрет.
«Нельзя терять ни секунды!» – мрачно подумал я. Впрочем, она, вероятно, помирала весь вечер, пока Гаролд предавался возлияниям.
Однако нет худа без добра: больная овца ничем особо страшным не грозила. Другое дело, когда выбираешься из-под одеяла в ожидании тяжелой и долгой работы, а у самого ноги от слабости подгибаются. Но с овцой я, без сомнения, сумею обойтись методикой полубдения, а попросту говоря, успею съездить туда, сделать все, что потребуется, и вернуться под одеяло, так до конца и не проснувшись.
Ночные вызовы на фермы настолько обычны в нашей практике, что мне волей-неволей пришлось усовершенствовать вышеупомянутую методику, как, подозреваю, и многим моим коллегам. И должен сказать, я много раз прекрасно со всем справлялся, так и не выходя из сомнамбулического состояния.
И вот, не открывая глаз, я на цыпочках прошел по коврику и натянул рабочий костюм, затем все так же в полудреме спустился по длинным лестничным маршам, открыл боковую дверь… но тут даже и под защитой садовой стены ветер ударил мне в лицо с такой силой, что никакая методика не помогла. Совсем пробудившись, я вывел машину задним ходом из гаража, тоскливо слушая, как стонут в темноте верхушки гнущихся вязов.
Впрочем, выехав из города, я все-таки сумел погрузиться в полусон и принялся размышлять об удивительных противоречиях в характере Гаролда Инглдью. Неуемная
– Гаролд-то? От него просто спасу нет!
– То есть как это?
– А вот так. Каждый субботний вечер и еще когда с рынка воротится, уж он обязательно будет распевать во всю глотку до четырех утра.
– Гаролд Инглдью? Быть не может! Он же такой тихий, неприметный!
– Да только не по субботам.
– Просто представить себе не могу, чтобы он – и вдруг запел!
– Вы бы пожили с ним бок о бок, мистер Хэрриот! Ревет, что твой бык. Никто глаз сомкнуть не может, пока он не угомонится.
Этим сведениям я затем получил подтверждение из другого источника. А миссис Инглдью, объяснили мне, потому мирится с вокальными упражнениями мужа по субботам, что все остальное время он безропотно ей подчиняется.
Дорога в Терби круто уходила то вниз, то вверх, а затем нырнула с гребня в долину, и я увидел полумесяц спящих домов у подножия холма, днем мирно и величаво вздымающегося над крышами, но теперь жутко черневшего в свете луны.
Едва я вылез из машины и торопливо зашагал к задней двери дома, как ветер снова на меня набросился и я сразу очнулся, словно в лицо мне выплеснули ушат ледяной воды. Но я тут же забыл о холоде, оглушенный немыслимыми звуками. Пение… хриплое надрывное пение гремело над булыжным двором.
Оно вырывалось из освещенного окна кухни.
Нежно льется песня, угасает день…Я заглянул в окошко и увидел, что Гаролд сидит, вытянув ноги в носках к догорающим углям в очаге, а его правая рука сжимает бутылку с портером.
В сумерках безмолвных тишина и лень! —выводил он от всей души, откинув голову, широко разевая рот.
Я забарабанил в дверь.
Пусть устало сердце от дневных забот! —ответил жиденький тенорок Гаролда, обретая мощь баса-профундо, и я вновь принялся нетерпеливо дубасить по филенке.
Рев стих, но я ждал невероятно долго, пока наконец не щелкнул замок и не скрипнул отодвигаемый засов.
Щуплый старикашка высунул нос в дверь и поглядел на меня с недоумением.
– Я приехал поглядеть, что у вас с овцой.
– Верно! – Он коротко кивнул без следа обычной стеснительности. – Сейчас. Только сапоги натяну. – Дверь захлопнулась перед самым моим лицом, и я услышал визг задвигаемого засова.