О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Глаза Елисея стали железными.

— Все-таки удалось?

— С большим трудом, конечно, но удалось.

— И это точно?

— Абсолютно точно.

Елисей задохнулся. ..

— Джинабет! — выругался он по-татарски и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью.

Шокарев не побежал за ним, не попытался выяснить, что так возмутило его друга... Все было ясно. Ясно для обоих.

По дороге в «Дюльбер» Леська вспомнил о том, что тем же словом, но по-русски, обругал его когда-то Грин­бах. Изменился ты, Бредихин, с тех пор. Совсем другой человек.

В «Дюльбере» уже не

было часовых. Елисей побрел по коридорам первого этажа. Двери в «люкс», где оби­тал атаман, раскрыты настежь: там производили уборку.

— Так. Значит, информация Шулькина подтвер­ждается.

Поцеловав руку Аллы Ярославны, он рассказал ей о разгроме белых под Хорлами.

— Ты полагаешь, будто это к лучшему? — задумчиво спросила Карсавина.

— Конечно. Если белым не удастся вырваться на ма­терик, они в Крыму задохнутся.

— Не думаю. Если Крым будет самостоятельной рес­публикой, он сможет существовать, как Болгария или Румыния. Здесь пшеница, баранина, рыба, виноград. А крымская Ривьера с купальнями и лечебницами! Впол­не можно жить.

— Красные этого не допустят.

— А вот это — дело другое.

Пауза.

— А почему вам не хочется, чтобы пришли красные?

— Они задушат культуру. Куда, например, денется Блок?

— Куда? Но ведь «Двенадцать» у большевиков самая популярная поэма.

— «Двенадцать» — это уже не Блок.

Леська хотел возразить, но она вдруг прочитала ти­хим грудным голосом, которым обычно не говорила, но который берегла для стихов:

Ты в поля отошла без возврата. Да святится Имя Твое! Снова красные копья заката Протянули ко мне острие.

Читала она с несколько подчеркнутой дикцией, но хорошо. Под конец голос ее подернулся легкой хрипот­цой, и от этого стихи стали еще значительней:

О, исторгни ржавую душу! Со святыми меня упокой, Ты, Держащая море и сушу Неподвижно тонкой Рукой!

— Чем я должен восхищаться? — сдерживая раздра­жение, спросил Елисей.

— Возвышенностью чувства.

— Какого? Религиозного?

— Поэтического.

— А что это такое?

— Этого не объяснишь.

— Я считаю поэтическим чувством высшую степень духовного переживания. А переживать я могу то, во что верю. Но если я не верю в бога, то как я могу восхи­щаться этими церковными заклятиями: «да святится Имя Твое» и «со святыми упокой»? А может быть, вы хотите, чтобы я склонил колени перед богоматерью, ко­торая держит «море и сушу неподвижно тонкой Рукой»? Это после Галилея и Коперника?

— Но разве ты не восхищаешься сказками?

— Да, но я знаю, что сказка — это сказка. А Блок хо­чет заставить меня верить всерьез. И оттого все здоро­вое во мне протестует!

Алла Ярославна вздохнула:

— Ты очень примитивен, Бредихин. Это меня огорчает.

Леська молчал.

— Надеюсь, мы не рассоримся с тобой из-за Блока?

—

Не знаю. Я вас очень к нему ревную.

Карсавина рассмеялась.

— Ах ты мой золотенький... Ну, как на тебя сердиться?

Она обняла его голову и крепко прижала к сердцу.

Вскоре у постели больной появился Тугендхольд. Карсавина пожаловалась ему на дурной вкус Елисея.

— Религия здесь ни при чем, — сказал Яков Александрович. — Возьмем иконы гениального Андрея Рублева. Почему они доставляют нам эстетическое наслаждения?

— Нам?

— Да, нам. Я, например, убежденный атеист, но когда я вхожу в мир Андрея Рублева, я становлюсь чище, лучше, мне хочется делать хорошее: все для людей, ни­чего для себя.

— Я Рублева знаю только по репродукциям, — не­определенно ответил Леська.

— Рублев, несомненно, человек глубоко верующий. Но вера его в бога это прежде всего вера в добро. Она достигла в нем такого напряжения, что действует на нас до сих пор и совершенно затмевает поповскую идею триипостасного божества и прочей нелепицы. От икон Руб­лева нам остается только легенда, и мы представляем себе Евангелие таким, каково оно и есть на самом деле: шедевром изящной литературы, как «Слово о полку Игореве» или «Калевала». Таковы же, если вдуматься, стихи Александра Блока.

— Не повторяйте имя Блока нашего всуе! — сказала, улыбаясь, Карсавина. — Этот юноша очень ревнует меня к нему.

— Вот как! И он имеет на это право?

— Все права во всех смыслах, — твердо ответила Алла Ярославна.

— Завидую! — воскликнул Тугендхольд. — Завидую от всего сердца.

И тут же начал прощаться.

— Надеюсь, вы еще заглянете ко мне?

— Может ли художник пройти мимо златокудрых ве­нецианок Тициана?

Когда Елисей навестил Тугендхольда, Яков Алек­сандрович принял его сухо. Не то чтобы он влюбился в Ярославну и ревновал ее к Леське, но ему было неприят­но, что такая во всех отношениях блестящая женщина приблизила к себе такого заурядного парня.

— Не нужен ли вам натурщик, Яков Александрович?

— Вы имеете в виду себя?

— Да.

— У меня уже есть натура: это Карсавина. Я думаю писать Леду, к которой в виде лебедя слетает Зевс.

— Кажется, такой сюжет уже кем-то использован...

— Не кем-то, а целым рядом великих мастеров: Лео­нардо да Винчи, Корреджо, Веронезе, Тинторетто.

— Вы хотите с ними состязаться? — вежливо, но упав­шим голосом спросил Леська.

— Ничуть. Все, что я рисую или пишу, я делаю только для того, чтобы глубже понимать искусство живописи.

Елисей вышел из отеля и увидел у парадных дверей бричку, запряженную двумя серыми в яблоках. Кони по­казались ему знакомыми. Возница сидел, свесив ноги на улицу, и очарованно всматривался в пляж.

— Пантюшка!

— А! Елисей!

— Кого привез?

— Барышню Гунду.

Елисей подозрительно взглянул на Пантюшку и, не прощаясь, взбежал на второй этаж. Действительно, Гунда была у Карсавиной.

— Лесик! Эта девочка утверждает, будто ты ее же­них.

— Я? Жених?

— Да, — сказала Гунда. —Ты обещал ждать меня два года, а когда мне исполнится семнадцать лет, мы поженимся.