О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

— Еще бы! «То, что дважды два — четыре, бог, вы и я знаем одинаково хорошо».

— Да... Гринбах... Где-то он теперь?

— Может быть, убит?

— Может быть.

Пауза.

— Ты уже демобилизовался?

— Нет еще, но уже подал рапорт.

— А-а...

Пауза.

— А помнишь наши гимназические песни?

Что ты спишь, мужичок, Спереди и сзади? Ведь весна на дворе Спереди и сзади...

Леська

подхватил:

Кем ты был и кем стал Спереди и сзади,

Оба:

И что есть у тебя Спереди и сзади?

— Еще кофейку?

— Нет, спасибо. Хватит,

— Может быть, простого с ликером или коньяком?

— Нет, нет.

Пауза.

— Так ты уже демобилизовался?

— Я тебе ответил: еще нет, но подан рапорт.

— Да, да. Но сначала нужно, чтобы ты сделал одно хорошее дело.

— Как! Еще одно хорошее?

— Милый! После того, как ты пошел работать к бело­гвардейцам, твой «Синеус» абсолютно забыт. Теперь ты должен чем-нибудь загладить свою службу в Осваге.

— Загладить...

— А ты что думал?

— Но ведь я демобилизуюсь.

— А нам какая от этого польза?

— Чего же ты еще хочешь?

— Ты должен выведать, куда Врангель бросит десант.

— Какой десант?

— Не прикидывайся!

— Ей-богу, ничего не знаю...

— Врангель собирается бросить десант в районе Каркинитского залива. Мне нужно знать, куда именно.

— Кто же мне об этом скажет?

— В Осваге, наверно, все известно. А неизвестно сей­час — будет известно завтра.

— Ты понимаешь, чего ты от меня требуешь?

— Понимаю. Но и ты понимаешь, что обязан это сде­лать. Прежде всего для самого себя.

— Как ты меня мучаешь!

— А ты меня! Связался черт с младенцем.

***

Вокруг Карсавиной снова восседало целое общество: Дуваны, атаман и Артемий Карпович, свалившийся на Леськину голову, как с крыши кирпич.

Атаман упоенно рассказывал о своей юности, ста­раясь говорить красивым голосом и обращаясь исклю­чительно к Алле Ярославне, а ее супруг перебегал рев­нивыми глазками с нее на атамана.

Леська был очень доволен, что не застал Карсавину одну. После той знаменитой ночи он не знал, как войти, что сказать. Но теперь он скромно уселся позади всех.

Сеня встал, подошел к самовару, налил стакан чаю и преподнес Елисею. Кроме товарища, никто не обращал на него внимания. В особенности Алла Ярославна.

— Был я тогда молоденьким юнкером, — рассказывал Богаевский. — Дортуары наши находились на втором этаже. И вот однажды за целый час до подъема я въехал туда на коне и — что бы вы думали? — начал брать барь­еры, а «барьерами» этими были кровати моих товарищей. Что там поднялось! Все вскочили, извините за выраже­ние, в дезабилье и забились в угол, а кто не успел, скор­чился на постели в три погибели

и с ужасом подумал: зашибет его конь или не зашибет?

— И что же? — спросила Алла Ярославна, по-преж­нему не замечая Леськи. — Не растерзали вас юнкера?

— Ну зачем же? — зажурчал Богаевский. — Все-таки молодечество. А это у нас, военных, в цене.

Абамелек не выдержал. Ему тоже хотелось покрасо­ваться перед женой.

— Вот вы говорите «молодечество». А ведь его мож­но проявить не только в военном деле. Был я еще моло­дым доцентом и набросал реферат о «Скупом рыцаре». О скупых писали многие: Плавт, Шекспир, Мольер, Гольдони, даже Гофман. У них также звенели цехины и рейхсталлеры, создавая как бы поэзию стяжательства. Но я трактовал Пушкина иначе. О чем говорит он в «Скупом рыцаре»? О борьбе скупого отца и расточительного сына? Да, но это побочная линия. Главная — это рыцарь-ро­стовщик и ростовщик-еврей. Оба они, в сущности, при­равнены. Высокий титул барона ничем решительно не возвышается над низким званием жида. Я сказал бы даже, что он...

— Но самое трудное было впереди, — бесцеремонно перебил его Африкан Петрович. — Вверх-то я въехал. А как теперь вниз? Конь боится пропасти, скользит по лестнице, нейдет. Что делать? И вот представьте: все мои юнкера пришли на помощь. Общими усилиями передви­гали коню передние ноги со ступеньки на ступеньку. А вы говорите, дорогая, «растерзали»...

— Замечательно! — воскликнул Абамелек. — Но, из­вините, я еще не кончил. В своем реферате я обращался к режиссеру Мейерхольду с предложением поставить «Скупого рыцаря» так, чтобы какие-то строки из монолога ростовщика-барона вложить в уста ростовщика Со­ломона. Ну, хотя бы эти... После слов еврея:

Деньги? — деньги Всегда, во всякий возраст, нам пригодны, —

вставить слова барона из сцены второй:

Лишь захочу — воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится, И добродетель и бессонный труд Смиренно будут ждать моей награды.

А во второй сцене барон произносит эти же строки, как ему и положено автором. Представляете эффект? А? Это вам не лошадь на втором этаже.

— Потрясающе! — воскликнул Дуван-Торцов. — И, конечно, только Мейерхольд посмел бы отважиться на такой ход.

Абамелек ликовал. Атаман сидел расстроенный и на­кручивал свой пышный ус на указательный палец.

Тут-то и решил выступить Елисей. Точным глазом боксера он увидел, что Богаевский «раскрылся». Атаман пойдет на все, если дать ему повод восстановить свой «ореол» в глазах Карсавиной. Чутье разведчика подска­зало Елисею, что действовать надо сейчас, сию минуту, и бить под самый вздох.