О, юность моя!

Сельвинский Илья Львович

Леська шел и теперь уже грубо думал о Гульнаре. Черт с ней, с этой девственницей. Впереди ждет его Шурка.

В полночь он подошел к забору сарычевского сада. На него тут же залаяла собака.

— Чего надо? — грубо спросил прокуренный голос. — Это сад Сарыча? А тебе что?

— Здесь живет Шура Полякова?

— Нету здесь такой.

— Шура. Круглая такая, румяная.

— Нету. Ни круглой, ни сухой.

— Две недели назад была.

— Мало ли чего было две недели! Две недели назад русские были.

— Но где же все-таки Шура?

— Закурить

есть?

— Нет. Я некурящий.

— Ну, вот видишь. А спрашиваешь про какую-то Шуру. Полкан! Рядом!

В ночной синеве чернела избушка на курьих ножках, в которой Леська испытал такое огромное, такое перво­бытное счастье... Он постоял, опершись на забор, по­вздыхал и медленно двинулся дальше. Только сейчас он почувствовал, как устал!

Перейдя стальные пути у станции Альма, Леська из осторожности решил взять направление на Евпаторию, не заходя в Симферополь. Шел он еще верст пять-шесть, пока добрался до группы тополей у какого-то родничка. Здесь он напился воды и прилег. Сон сморил его одним взмахом крыла.

Утро снова застало его в пути. Он жевал взятый из Ханышкоя чурек и шагал, стараясь держаться деревьев, чтобы его не видели с дороги, где в обе стороны мчались немецкие автомобили. Изредка гарцевали гайдамаки. Еще реже тащились телеги.

Так прошел почти весь день. В шесть пополудни ав­томобилей не стало: в этот час германская армия пьет кофе, и вся военная жизнь у них останавливается. Те­перь Леська вышел на дорогу. Идти стало легче. Впе­реди только село Саки, а там, через каких-нибудь восем­надцать верст, Евпатория. Вдали он увидел телегу. Она стояла, точно дожидаясь кого-то. «Может быть, меня?» — подумал Леська, снова вспомнив о чуде. Он прибавил шагу. Но здесь ему впервые изменила осто­рожность.

У телеги высился черноусый гайдамак и держал за уздечки трех кавалерийских коней. Рядом немолодой крестьянин весь содрогался от громкого плача. У кресть­янина была русая борода и русая челка, а на щеках яр­кий румянец, какого никогда не бывает у коренных крым­ских жителей.

Леська почуял драму. От страха у него стали запле­таться ноги, но отступать невозможно: гайдамак сурово глядел него в упор. Леське даже показалось, будто конник узнал его по делам в Ново-Алексеевке. Но, конечно, этого не могло быть.

Леська подошел, волоча ноги.

— В чем дело? — спросил он чужим голосом.

— Иди, иди своей дорогой, — зарычал гайдамак.

— Нет, а вс-таки? — настаивал Леська, точно во сне.

— Дочку насильничают! — взвыл крестьянин и зары­дал еще громче.

Леська огляделся и увидел овражек. Он пошел было к нему, но гайдамак заорал:

— Назад! Стрелять буду!

Но Леська упрямо продолжал идти.

— Назад, туды твою в халату!

Выстрела почему-то не последовало, и Леська спустился в овражек: ему показалось, будто крестьянин схва­тил коновода за руку.

В овражке два гайдамака, повалив девушку на влаж­ную землю, срывали с нее одежду. Девушка плакала и жалобно причитала:

— Не надо... Ну, как же вам не совестно?.. Ну, не надо же...

Леська подошел ближе и сказал убедительным

то­пом;

— Братцы! Что это вы себе позволяете? Солдаты вы или бандиты?

Гайдамаки обернулись к нему:

— А ты кто такой за агитатор? А ну, выкидайся отседа, трах-тарарах-тах-тах...

Один из них в бешенстве подбежал к Леське и уже за три шага молодецки развернулся во весь мах. Так, очевидно, дрались у них в деревне. Но, развернувшись, он открыл нижнюю челюсть, и Елисей, слегка изогнув­шись, очень точно ахнул по ней мощным свинглером. Гай­дамак хлопнул пастью, как собака, поймавшая муху, и грохнулся на землю, высоко задрав ручки.

«Нокаут!» — весело подумал Леська и кинулся на вто­рого. Но тот уже понял, с кем имеет дело. Отбегая, он вырвал из кобуры наган. Елисей схватил его за руку: он пытался завладеть револьвером. Если бы крестьянин на­верху действительно удерживал коновода, Бредихин справился бы со своим противником. Но крестьянин не удерживал...

Очнулся Леська на телеге, раздетый до белья и при­крытый рогожей. Голова его была обвязана каким-то тряпьем и ужасно болела над затылком. Рядом, всхли­пывая, сидела девушка, тоже закутанная в рогожу. Лица ее Леська не видел. Лошадка шла по сельской улице, мимо проплывали соломенные крыши. Вскоре телега остановилась у ворот какой-то избы, крытой черепицей. Девушка соскочила и вбежала в дом. Крестьянин же подошел к Леське и, ласково улыбаясь, спросил:

— Ну, как, сынок? Полегчало?

— Что со мной было?

— Спервоначалу он тебя сзади рукояткой, этот, кото­рый при мне состоял, он, значитца, рукояткой, а опосля они тебя раздели, мне по морде, а сами на коней и драла, потому как на дороге опять автомобили с немцами забе­гали. Ну, гайдамаки-то понимали, что поступают неза­конно. Немцы того не любят.

— А с дочкой как же?

— Хорошо с дочкой! — счастливо засмеялся хозя­ин. — Не тронули дочку.

Он помог Леське сойти, и Леська в одном белье во­шел в избу.

— Агаха! — строго сказал хозяин. — Это дорогой гость. Накормить его надо.

Заплаканная хозяйка, которой дочь уже все расска­зала, светло улыбнулась Леське сквозь слезы.

— Спасибо вам, господин, не знаю, как величать... Кабы не вы...

Она махнула рукой и быстро вышла в сенцы.

Леську усадили за стол. Хозяин сел рядом. Кухня была большой и служила столовой.

— А дочка где? спросил Леська, морщась от го­ловной боли.

— Стесняется, — ответил хозяин и указал бородой на дверь, ведущую в комнату.

— А почему вы не схватились с гайдамаком? Мы бы вдвоем их одолели.

— Оробел, — тихо ответил крестьянин и опасливо покосился на дверь. — По слабости болести.

— Как же вы смели робеть, если дело шло о вашей дочери?

— Да ведь они б ее не убили, — почти шепотом ска­зал хозяин.

— А если бы заразили сифилисом?

Хозяин вздожнул и не ответил.

Вошла хозяйка и вынула вынула из печки горшок с гречне­вой кашей.

— Сейчас самовар вскипит, — сказала она. — А вы не побрезгуйте, господин. Угощайтесь. Как же все-таки вас зовут?