ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе)
Шрифт:
Не будем обольщаться риторикой: я отлично знаю, что народ — и мужик тоже — восхищается дворцами королей и что он охотно украсил бы фронтоном храма свою деревянную кровать.
Но что должны делать мыслящие люди Советских Республик — вести вперед или же поощрять и культивировать вкусы, обличающие человеческую слабость?
Мы ждем от СССР действий, которые покоряют, возвышают и ведут вперед, ибо выражают суждение самое высокое, самое чистое.
А если нет? Если нет, то больше не существует ни СССР, ни учения, ни культа, ничего!!!
Становится страшно при мысли, что я вынужден ставить в наши дни подобные
Коротко говоря, в заключение: страшно, тревожно, драматично, волнующе то, что нынешнее решение Москвы может привести к разброду общественного мнения, к разочарованию, горькой иронии. И что увенчанием Пятилетнего плана будет: «ничтожество людей».
В моих словах — ни капли горечи отвергнутого кандидата. Нет. Но я слишком люблю архитектуру, слишком люблю Истину, чтобы сразу отчаяться. Я хотел бы поехать в Москву, поговорить, объясниться, высказаться. Я хотел бы приехать и сказать следующее: бесчисленные усилия, огромный труд, безыменный или именной в последние сто лет развития Науки, создал в мире великое сотрудничество. Нет ни одного технического новшества — железобетон, железо, стекло, отопление, вентиляция, акустика, статика, динамика, нет ни одного орудия: любого рода машины, — которые не утверждали бы это великое сотрудничество!
Миссия архитектуры — в данном случае архитектора — привести в порядок всю эту армию сотрудничающих; творческой властью композиции, силой возвышенного замысла она может выразить единственное и прекрасное лицо творящего человечества. Неужели это лицо превратится в маску? Никогда, нет, никогда!
Позволите ли Вы говорить мне откровенно? Я хотел бы поехать в Москву.
29 мая я открываю в Барселоне сессию Международного комитета по подготовке Международного съезда архитекторов, который состоится в Москве в сентябре.
Мою поездку в Алжир можно отложить (я только что узнал об этом) на май. <…>
Не могли бы вы подготовить мою поездку в Москву? Я даже буду нескромен. Вы, помнится, говорили, что вскоре возвращаетесь в Москву? Тогда вот что: если бы можно было совершить эту поездку вместе с Вами, я мог бы говорить с Вами обо всем, что кипит во мне, — о городах и домах. В Москве я мог бы выступить публично, помимо Дворца, рассказать о Лучезарном городе и объяснить, к чему привели нас прогресс и широкая точка зрения, и изложить в вашей стране, которая одна только располагает учреждениями, позволяющими осуществление современных программ, технические детали пропорции:
— Архитектурная реформа.
— Солнечный день… (неразборчиво. — Сост.) и его программа.
— Технические новинки правильного дыхания внутри строений (с результатами последних опытов в лабораториях Солн. дня) (капитальная, решающая проблема для СССР).
— Проблема экономии земли в связи с экономией здания.
— Звуконепроницаемость жилищ.
— Акустика.
Таковы истины, реальные задачи и положения с дальним прицелом, которые гораздо больше соответствуют духу Пятилетнего плана, чем некоторые ограничивающие, лишенные воображения и мальтузианские методы, которым был оказан радушный прием в СССР.
И, если угодно, я смогу рассказать о пропорции красоты, о том, что владеет всей моей жизнью, ибо счастье невозможно без чувства прекрасного.
В Буэнос–Айресе в 1929 году я прочел 10 лекций (цикл) за две недели. Я очень хочу сделать это в Москве.
Дорогой
В Москве у меня есть близкие друзья, коллеги, на которых я возлагаю большие надежды. Есть у меня в Москве и враги, но, я верю, много друзей.
Скажу вам еще вот что: в Москве я всегда защищал г–на Жолтовского, он — настоящий архитектор, восприимчивый и очень талантливый. Это его неожиданная задержка на отошедшей в историю форме архитектуры породила наши разногласия. Но с ним я буду разговаривать об архитектуре гораздо охотнее, чем с большинством моих западных коллег, именующих себя «современными архитекторами».
Кончаю: совершенно бескорыстно преданный архитектуре, в зрелом возрасте, когда каждый человек должен нечто давать, я предлагаю свое сотрудничество с полным чистосердечием и без всякого расчета на выгоду.
Вот и все.
Письмо оказалось очень длинным. Простите, что я так долго злоупотреблял вашим вниманием.
Преданный Вам
Ле Корбюзье»
(ЦГАЛИ, ф. 279. оп. 2) (Перевод И. Саца)
Приложение 5 (к статье «Выставка революционного искусства Запада»)
<…> В исполнении Художественного театра не было достаточной злобы.
В пьесе Щедрина есть эта злоба. В чтении пьеса, может быть, от этого производит несколько гнетущее впечатление. В исполнении Художественного театра гнетущего впечатления не было. Было страшно весело. Чудесное искусство актеров как бы примиряло с действительностью. Да, все это пошло, все это дико, все это жалко, но все это нарисовано перед вами тончайшим художником, и красота его колорита, изящество его рисунка, мягкость его туше очаровывают вас и смягчают остроту впечатления. <…>
Быть может, прекрасные сами по себе декорации Кустодиева, какие–то добродушные и любопытные в историческом отношении костюмы способствовали этому же смягчению. В квартирах этих чиновников и купцов уютно, определенно, вкусно. Так ли это было? Не провел ли Кустодиев всю уродливую затхлость Крутогорска через примиряющую палитру художника, влюбленного в красоту?
Было немало гениальных художников, умевших находить красоту в самом скромном, подчас даже отвратительном сюжете, красоту в самом первоначальном смысле этого слова, — красоту, которой можно любоваться. Но если художник, желающий быть современным, найдет красоту и даст нам понять ее в каком–нибудь общественно уродливом явлении, то вряд ли это так уж похвально. Нельзя аппетитно, акварельно «красиво» давать «Горе от ума» или «Ревизора», а тем менее такую злую вещь, как «Смерть Пазухина». Художественность художественности рознь. Думая над этим замечательным спектаклем, я было сказал себе: слишком художественно, но спохватился. Да, это слишком художественно, но если под художеством понимать непременно уклон в эстетное, радующее, красивое, примиренное, гармоничное. Если же считать художеством и раздирающее, чудовищное, беспощадно правдивое — а ведь это все, конечно, тоже элементы высокой художественности, — тогда эта работа, пожалуй, недостаточно художественна.