Об искусстве
Шрифт:
Преамбула
Существование поэзии в принципе спорно; и она может черпать в таковом своем качестве непосредственные мотивы к гордыне, ибо не значит ли это уподобиться самому Богу? Можно быть к ней глухим, как можно быть к нему слепым. Последствия незначительны (неразличимы).
Все, что обязано только мне, для меня спорно.
Произведения
Форма -- это скелет произведения; но есть произведения, которые совсем его лишены.
Все произведения смертны, но те из них, которые имели скелет, живут в этих бренных останках гораздо дольше, чем те, которые состояли только из мягких частей.
Произведения
– - Они могут начать вторую жизнь, когда к ним обращаются за советом; и третью, когда к ним обращаются за справкой.
Сначала -- радость. Затем -- техническое пособие. И, наконец, -документ.
Живопись позволяет увидеть вещи такими, какими были они однажды, когда на них глядели с любовью.
Искусство
Прекрасное требует, быть может, рабского подражания тому, что есть в вещах невыразимого.
О Шутке
Те, кто боится Шутки, не доверяют собственным силам. Это -- Геркулесы, которые страшатся щекотки.
Всякое высказанное слово имеет несколько смыслов, наиболее примечательным из которых является, несомненно, сама причина, побудившая это слово произнести.
Так: "quia nominor Leo" означает отнюдь не "ибо Лев мое имя", -- но: "Я -- грамматический пример" 13...
Сказать: "Вечное безмолвие... " 14 и т. д.
– - значит со всей ясностью сформулировать: "Я хочу ужаснуть вас своей глубиной и ошеломить своим стилем".
Музыка
Музыка показывает, что, обрушиваясь на одно конкретное чувство, возбуждая ощущения одного типа, который не является сугубо пространственным, -- возбуждая их в определенном порядке, меня заставляют производить движения, разлагать пространство на три и четыре измерения; множат во мне некие умозрительные ощущения равновесий и их смещений; непосредственно вводят в тайны непрерывности, крайних и средних величин, эмоций, самого вещества, -- внутреннего беспорядка, глубинной химической случайности.
Меня заставляют танцевать, задыхаться; меня заставляют плакать, раздумывать; заставляют погружаться в сон; заставляют властвовать, повиноваться; полниться светом и тьмой; натягиваться тонкой нитью и сводиться к безмолвию.
Все это как бы со мной происходит; и я не знаю, субъект я или объект, танцую или наблюдаю за танцем, владею всем этим или оно мной владеет. Я одновременно на самом гребне волны и где-то под нею, откуда видима ее высота.
В такой именно неопределенности заложен секрет этой магии. Следственно, в моих действиях и переживаниях есть некая разложимая часть. Музыка и производит этот анализ. Есть во мне, благодаря ей, некто действующий либо претерпевающий -- и некто бездействующий. Сюда относятся прежде всего различные функции времени.
Она может служить образцом внешнего управления.
Короткое замыкание.
Она главным образом играет тем, что, по внутренним моим законам, не может быть во мне объектом игры.
И я вижу, благодаря ей, что самое глубокое -- то, что себя таковым полагает, -- самое волнующее, самое страшное -- само сущее... управляемо. Между сущим, как оно есть, и сущим, чье назначение -- быть не тем, что оно есть, пребывает посредник *.
* Между Бытием и Знанием действует могущественная
Этот посредник -- орудие музыки 15.
Благодаря музыке мы испытываем и развиваем эффекты, и мы понуждаемся находить им причины..
Но в этой подвижной сфере каждый эффект имеет множество причин. Отсюда -- неопределимость музыки. Вообще, когда мы воображаем какое-то внутреннее действие, эффекты нашего воображения остаются невыявленными. Образы явственны, эмоции не столь отчетливы, действия едва обозначены. Если я воображаю себя танцующим, моей весьма отчетливой, зримой идее танцующего человека сопутствует схема едва ощутимых движений. Если я воображаю себя наносящим удар, рука моя едва пробуждается; прочие части тела бездействуют.
Музыка же, напротив, ярчайше описывает во мне действование и страсть, -- тогда как образ она оставляет туманным.
Иллюзия есть возбуждение.
То, что мы реально мыслим, когда говорим, что душа бессмертна, всегда можно выразить в менее претенциозных формулировках.
С этой точки зрения всякую метафизику такого рода можно рассматривать как неточность, бессилие языка, стремление придать мысли даровую значительность, -- одним словом, извлечь из высказывания, которое мы сформулировали, больше, чем мы в него вкладывали и ему отдали, его формулируя.
Идеи возбудительны не сами по себе; возбуждает в них то, что не мыслится, -- то, что рождается, но не родилось. Нужны, следовательно, слова, которые исчерпать невозможно, -- которые никакой тождественный образ не уничтожит: "слова-музыка".
Музыка стала, благодаря Рихарду Вагнеру, орудием метафизического наслаждения, бунтарской, миражной стихией, мощным средством, позволяющим вызывать фальшивые бури и разверзать мнимые бездны. Мир, подменяемый, замещенный, множимый, убыстряемый, пронизанный, озаренный системой щекочущих раздражений нервной системы, -- подобно тому как электрический заряд рождает во рту некий привкус, обманчивую теплоту и т. д.
Не такова ли и сама "действительность"? 16
К вопросу о слезливости
Лишь тот, кто плачет сам, исторгнуть может слезы 17.
Это скорее глупо, чем ложно.
Понять не могу, зачем нужно плакать.
Разве что ради самого наслаждения, которое приносят слезы.
Это наслаждение состоит в том, чтобы искусственно активировать такие-то железы и порождать все те произвольные и сопутствующие движения, которые их сжимают и которые оправдывают, подытоживают их деятельность.
Древняя "чистая красота" считала делом чести избегать путей, ведущих к железам. Удовольствие изощрять их она оставляла свиньям. Вызывать такие эмоции, которым нет соответствия ни в верхних, ни в нижних железах, -эмоции сухие, без выделений, -- в этом была ее цель.
Если она исторгала слезы, то лишь с помощью собственных средств, -средств, которых не существует в принудительном опыте жизни, которые жизнь не предусмотрела для отдельных органов. Никто в принципе не вынуждался плакать. Там, где все должны были плакать, она устранялась. Она хватала за душу лишь немногих. И все прочие должны были изумляться, не в силах понять, почему эти немногие плачут. В этом, однако, суть человеческого Единства.