Объект подлежит уничтожению
Шрифт:
— Эш, уже всё в порядке. Смотри, он сам может дышать.
Эванс отодвигает маску с лица младенца, и он действительно дышит. А я с облегчением прикрываю глаза. Сотрудники с новопробужденными объектами давно покинули лабораторию, не обращая на нас внимания, оставляя нас наедине с нашим рвением вырвать младенца из лап смерти.
— Надо перевести его в другой отсек…
Эванс замирает, глядя на то, как я осторожно беру на руки крошечный комочек, прижимая к груди. Малыш открывает глаза, складывает губки трубочкой, как только ощущает прикосновение кожи к коже.
— Тшшшшш,
Покачиваю малыша на руках, осторожно двигаясь по лаборатории.
— Тшшшш, а-а-а
— Эшли, что ты делаешь?
— А? — Поднимаю взгляд на Итана и замираю. Действительно, что я делаю? — Я не… Не знаю.
Мужчина делает несколько шагов, сокращая расстояние между нами, пока я растерянно пытаюсь осознать собственные действия. Видимо, это последствия стресса. 2092 осторожно перекладывает сопящий комочек на свою руку, всматриваясь в лицо того, кого мы спасли. Он уходит, унося ребенка в следующий блок. Там, где ухаживают за детьми до года. А я стою, рассматривая бесконечные ряды капсул.
«Неужели все они появляются так же? Что было бы, если та лаборантка выбросила этого малыша? Он же точно погиб бы»
Итан возвращается спустя десять минут, и, облокотившись о стену, стоит, сложив руки на груди. Его взгляд скользит по мне, изучает. Пока я продолжаю ходить между рядами с ещё не родившимися "объектами".
— 2104, ты же понимаешь, что я должен буду слать отчёт о том, что произошло сегодня.
«Конечно, понимаю… Я проявила эмоции. Я опять нарушила устав. Я не должна была спасать этого ребенка. Не должна была брать его на руки… Не должна»
Рука ложится на стеклянную поверхность, в которой совсем крошечный эмбрион напоминает, скорее, головастика.
— Да. Я понимаю.
Итан отрывает спину от стены и проходит между рядами стеклянных куполов. А потом запускает пальцы в волосы. Опять этот жест. Прошлый раз он делал это без перчаток, и потом это движение мне ещё несколько раз приходило яркой картинкой в памяти. Эванс останавливается рядом со мной.
— Эшли, ты понимаешь, что то, что ты делаешь, не соответствует уставу?
Поднимаю на него наполненные грустью глаза.
— Да.
— Знаешь, что происходит в этом случае?
Ощущаю, как по телу проходит дрожь, а под языком снова собирается горечь. Чувствую как на глаза снова набегают такие запретные в нашем мире слёзы.
— Знаю…
Мой голос тихий. Он наполнен пониманием и безысходностью. Сглатываю вязкую слюну и провожу пальцами дальше, по стеклянному куполу, под которым зарождается жизнь. Стараюсь не смотреть на Итана. Фокус размыт, и за пеленой, застилающей глаза, я ничего не вижу.
Я знаю, что за проявление всех этих эмоций меня ждёт как минимум перезагрузка. Но, скорее всего, это будет камера утилизации. Горячая капелька прочерчивает дорожку по щеке. И я непроизвольно всхлипываю, представляя как меня подключают к аппарату для последнего вздоха.
— Знаешь… И продолжаешь это делать? Давно ты обращалась в санчасть для перезагрузки контроллера?
— Полгода назад.
Какое-то время мужчина молчит. Я знаю, что он, как мой
— Долго ты была под воздействием чипа блокировки?
Этот вопрос разрезает воздух, проходит острым лезвием сквозь меня, заставляя задохнуться от неожиданности. Мой ответ будет смертным приговором. И он об этом знает. Чувствую гул собственного сердцебиения, ощущаю, как холодеют пальцы под слоем латекса. Оборачиваюсь и смело заглядываю в бескрайние голубые озера напротив.
— Несколько часов.
И тишина. Признаваясь в этом, я уже вынесла себе вердикт. Произнося это вслух я собственными руками уничтожила себя. Но я не отвожу взгляда, не стараюсь отрицать. Наоборот. Я смело вглядываюсь в лицо мужчины перед собой, открывая ему свой страшный секрет.
Крепкая мужская ладонь опускается на мою руку. Даже сквозь слой латекса я ощущаю тепло его руки. Приоткрываю рот от изумления, когда Итан переплетает наши пальцы. И сейчас же рассыпаюсь мелкими стёклами. Ко мне впервые прикасаются ТАК. Ко мне вообще никогда никто не прикасался. Только для установки или перезагрузки программного обеспечения.
Я не понимаю, почему он делает это. Это недопустимо, запретно. Но так безумно приятно. Чувствую, как вся горечь мгновенно испаряется, уступая место новым, неизведанным ранее эмоциями. Трепетному ощущению лёгкой пульсации в груди. Такому странному чувству невесомости. Будто все органы внутри в один момент стали подобны воздушным пузырям. Дышать тяжело, а воздух в перинатальном отделе и вовсе, кажется, нагрелся до небывалых температур. Итан, не отрываясь, смотрит мне в глаза, думает. И когда Эванс убирает руку, вдруг ощущаю катастрофическую нехватку чего-то. Без этого прикосновения стало холодно.
До конца смены мы больше не поднимаем этой темы, да и в принципе почти не общаемся. Лишь в конце дня Итан отправляет отчёт, пока я стою возле тех самых капсул с "браком".
Возвращаюсь в жилой отсек молча: в ожидании исполнения приговора. Жду, когда стражи ворвутся в маленькую серую комнату, скуют запястья прозрачной лентой и показательно проведут по всему отсеку, прежде чем дойти до места казни. Не моргая смотрю на дверь в ожидании моей кары. За спиной загорается зелёным дисплей на пункте раздачи, и я хмурю брови.
«Еда?»
Подхожу к механизму, забираю лоток с провизией. А подняв крышку рассматриваю содержимое с неменьшим изумлением. Полноценная порция питания, салат и… Кофе. Снова. Хватаю термостакан и вдруг замечаю, что на дне, под ним, что-то есть. Сложенный в несколько раз листик бумаги. Бумага… Это практически непозволительная роскошь. Когда-то я читала об этом в файлах, что во время обучения люди использовали бумагу каждый день. Писали на ней, даже книги печатали. Надо же! Сейчас столь дорогой материал доступен только некоторым. Моей заработной платы даже на должности помощника в лаборатории вряд ли хватит на один лист. Кусочек бумаги маленький, но когда я его разворачиваю — замечаю, на нём надпись: