Обещание

Евтушенко Евгений Александрович

Дрова босая женщина колола.

Орал петух.

Мы вышли за село.

Покосы от кузнечиков оглохли.

Возов застывших высились оглобли,

и было над землей синё-синё.

Сначала шли поля, потом подлесок

в холодном блеске утренних подвесок

и птичьей хлопотливой суете.

Уже и костяника нас манила,

и дымчатая нежная малина

в кустарнике алела кое-где.

Тянула

голубика лечь на хвою,

брусничники подошвы так и жгли,

103

но шли мы за клубникою лесною —

за самой главной ягодой мы шли.

И вдруг передний кто-то крикнул с жаром:

Да вот она! А вот еще видна!.. —

О, радость быть простым, берущим, жадным!

О, первых ягод звон о дно ведра!

Но поднимал нас предводитель юный,

и подчиняться были мы должны:

Эх, граждане, мне с вами просто юмор!

До ягоды еще и не дошли...—

И вдруг поляна лес густой пробила,

вся в пьяном солнце, в ягодах, в цветах.

У нас в глазах рябило.

Это было

как выдохнуть растерянное «Ах!»

Клубника млела, запахом тревожа,

гремя посудой, мы бежали к ней

и падали,

и, в ней, дурманной, лежа,

ее губами брали со стеблей.

Пушистою травой дымились взгорья.

Лес мошкарой и соснами гудел.

А я...

Забыл про ягоды я вскоре.

Я вновь на эту женщину глядел.

В движеньях радость радостью сменялась.

Платочек белый съехал до бровей.

Она брала клубнику и смеялась.

И думал я, забыв про все, о ней. _%

104

Запомнил я отныне и навеки,

как сквозь тайгу летел наш грузовик,

разбрызгивая грязь, сшибая ветки

и в белом блеске молний грозовых.

И пела женщина,

и струйки,

струйки,

пенясь,

по скользкому стеклу стекали вкось...

И я хочу,

чтобы мне так же пелось,

как трудно бы мне в жизни

не жилось!

Чтоб шел по свету с гордой головою,

чтоб все вперед —

и сердце и глаза,

а по лицу —

хлестанье мокрой хвои,

и на ресницах —

слезы и гроза!

* * *

О, нашей молодости споры,

о, эти взбалмошные оборы,

о, эти наши вечера!

О, наше комнатное пекло,

на чайных блюдцах горки пепла,

и сидра пузырьки, и пена,

и

баклажанная икра!

Здесь разговоров нет окольных.

Здесь исполнитель арий сольных

и скульптор в кедах баскетбольных

кричат, махая колбасой.

Высокомерно и судебно

здесь разглагольствует студентка

с тяжелокованой косой.

Здесь песни под рояль поются,

и пол трещит, и блюдца бьются,

и спорят все дружней, дружн^р.

Здесь столько мнений, сколько прений

и о путях России прежней

и о сегодняшней о ней.

Все дышат радостно и грозно,

106

и расходиться уже поздно.

Пусть это кажется игрой,

не зря мы в спорах этих сипнем,

не зря насмешками мы сыплем,

не зря стаканы с бледным сидром

стоят в соседстве с хлебом ситным

и баклажанною икрой!

1957'

* * *

Лифтерше Маше

под сорок...

Грызет она грустно подсолнух.

И сколько в ней' жалкой забитости

и женской кричащей забытости...

Она подружилась с Тонечкой,

белесой девочкой тощенькой,

отцом-забулдыгой замученной,

до бледности в школе заученной...

Заметил я —

робко,

по-детски

ноют они вместе в подъезде.

Вот слышу —

запела Тонечка.

Поет она тоненько-тоненько,

протяжно и чисто выводит...

Ах, как у ней это выходит!

И ей подпевает Маша,

обняв ее будто бы мама.

Страдая, поют,

108

и блаженствуя,

две грусти —

ребячья

и женская.

Ах, пойте же,

пойте подольше,

еще погрустнее,

потоньше.

Пойте,

пока не устанете...

Вы никогда не узнаете,

что я,

благодарный случаю,

пецие ваше слушаю,

рукою щеку подпираю

и молча

вам подпеваю...

* * *

М. Луконину

Спасибо вам,

Быковы Хутора,

за мальчика, который там родился,

и деревянной саблею рубился,

и не боялся плавать в холода.