Обезглавить. Адольф Гитлер

Кошута Владимир Алексеевич

— Ваше величество. В приемной заместитель начальника генерального штаба генерал де Руссо. Он просит срочно принять.

— Де Руссо?

Вопросительный взгляд Леопольда остановился на Дени, но тот недоуменно пожал плечами.

Предчувствие чего-то недоброго тревожно стиснуло сердце Леопольда и он, преодолевая это неприятное ощущение, ответил адъютанту:

— Просите. Пожалуйста, просите генерала.

— Ваше величество, — сдерживая возбуждение, начал де Руссо, оказавшись в кабинете. Голос его, обладавший командирской твердостью, на этот раз звучал как-то непривычно тускло, — Только чрезвычайные обстоятельства заставили меня явиться к вам без разрешения.

— Я слушаю вас, мой генерал —

ответил Леопольд, заражаясь от него волнением.

Де Руссо перевел дыхание, открыто посмотрел в напряженное лицо короля.

— Ваше величество, — начал он торопливо, — Час тому назад на нашем аэродроме в Мехелене сделал вынужденную посадку немецкий самолет связи «Тайфун». В нем оказались пилот, майор немецкого полка связи, и офицер полка обеспечения воздушных сил «Флигер фюрер-220» майор Райнбергер с совершенно секретными документами ставки Гитлера. Майор Райнбергер летел в штаб 1-го авиакорпуса в Кёльн знакомить офицеров с разработкой выброски авиадесанта на территорию Бельгии в районе Антс-Самбр-Мез. Условно эта операция немцами названа «желтым планом». Наши офицеры и солдаты захватили экипаж. Немецкие летчики пытались сжечь документы Ставки, но решительными действиями наших офицеров эта попытка была предотвращена.

Доложив главное, де Руссо умолк и выжидательно смотрел на Леопольда и Дени. По холеному лицу короля расплывалась землистая серость, а на лбу мелкими бисеринками выступила испарина. Он сдвинул брови к переносице и из-под них смотрел на Дени и де Руссо взглядом боли и горечи. Если верить документам ставки Гитлера, которые в пакете держал де Руссо, то его политике нейтралитета, кажется, подходил конец, и война явственно обозначилась на границе Бельгии.

— Надеюсь, вы отметили офицеров и солдат за смелые и решительные действия по захвату немецкого экипажа? — спросил он с деланным спокойствием.

— Пакет оказался со столь важными сведениями, что мы еще не успели подумать об этом, — откровенно ответил де Руссо.

— Летчиков интернировать, офицеров и солдат отметить моим приказом по армии, — приказал Леопольд. Взял из рук де Руссо пакет, осторожно развернул обгоревший по краям документ, положил на оперативную карту и стал читать вслух себе и генералам.

— «19 октября 1939 года. Первый вариант «Желтого плана», — прочел Леопольд и остановился, мысленно отметив, что в генеральном штабе вермахта еще в октябре 1939 года решена судьба Бельгии, — Немецкие вооруженные силы Запада состоят из трех армейских групп. Группа армий II (1-я и 7-я армии) занимают оборону между Мозель и швейцарской границей. Группа армий А и Б составляют основной костяк наступления в районе между рекой Вааль и рекой Мозель, прикрываемый с фланга группировкой «Норд», наступающей на Утрехт. Группе Б на севере наступать в трех направлениях: Нимеч, Дьест, Ааршот (2-я армия). Севернее Льежа, севернее Брюсселя (6-я армия). Южнее Льежа, в районе реки Мез между Льежем и Намюром, южнее Брюсселя (4-я армия). Группа А прикрывает группу Б с юга. Второй и третий воздушные флота поддерживают соответственно групп Б, А и Ц. Танковые дивизии образуют две группы, приданные соответственно 4-й и 6-й армиям. Следовательно сложатся два основные «центра тяжести» по одну и другую сторону Льежа…»

Леопольд окончил читать. В кабинете воцарилось тягостное молчание. Король и генералы стояли у оперативной карты Бельгии в полном безмолвии, словно у гроба покойника.

— Документ был заверен печатью ставки Гитлера, — нарушил безмолвие де Руссо.

Леопольд оторвал взгляд от секретного документа Ставки, посмотрел на генералов, затрудненно выдохнул тревогой наполненный вопрос:

— Что это значит?

— Это война, — со свойственной ему решимостью ответил де Руссо.

— Да. Это война, — подтвердил Дени.

* * *

После

посещения советского посольства Шафровым жизнь в семье Марутаевых круто изменилась, словно выбилась из привычной, годами наезженной, колеи. Если раньше не было дня, чтобы в доме не вспоминали о России, то теперь мыслью о ней жили и говорили с таким чувством, будто речь вели о родной матери, по ласке которой соскучились после долгой разлуки. Марина и Марутаев, создавшие в своем воображении образ России по рассказам старшего поколения да по тому, что писали о ней на Западе, больше всего в искаженном виде, вдруг поняли, что их представление о Родине крайне неполно и принялись изучать все, что было связано с нею — искусство, литературу, политику, экономику. При этом совершенно неожиданно обнаружили, что давно прочитанные и даже когда-то выученные наизусть стихи, полюбившиеся места рассказов, повестей русских писателей зазвучали для них по-новому. Теперь каждая строчка о Родине как бы наполнялась до этого неведомым глубоким смыслом, чувством любви к ней.

— Послушай. Нет, ты только послушай, Марина, — восторженно заговорил Марутаев. Его голубые глаза, обращенные к Марине, блестели почти детской радостью. — Сколько раз читаю, наизусть знаю, а ведь сейчас будто вновь открыл. Послушай, родная.

Прижав к груди томик стихов Есенина, он читал:

Клен ты мой опавший, клен заледенелый, Что стоишь нагнувшись под метелью белой? Или что увидел? Или что услышал? Словно за деревню погулять ты вышел. И как пьяный сторож, выйдя на дорогу, Утонул в сугробе, приморозил ногу…

Марина отложила вязание и к его распевному голосу присоединила свой, задушевный, нежный, от чего в доме вскоре зазвучала проникновенная песня в два прекрасно спетых голоса. Пели до слез трогательно, как бы находя что-то общее с судьбой клена, вышедшего за деревню, представляя себя за околицей России, где под холодными ветрами чужбины не мудрено не только «приморозить ногу», но и заледенеть. Была окончена песня, отложен в сторону томик Есенина, а они еще долго сидели молча в задумчивой скорбности по Родине.

Марина вспоминала занесенную снегом деревню во Владимирской губернии, куда в детстве ее отправляли погостить к тете. Прошло свыше двадцати лет, но память до мельчайших подробностей сохранила те радостные дни детства.

Как испокон веков заведено в деревнях, в доме тети поднимались рано, но уже к тому времени с кухни доносился ароматный запах такого вкусного свежеиспеченного хлеба, что однажды отведав его, запомнишь на всю жизнь. И где бы ты потом ни был, куда бы ни забросила судьба, тебе будет мерещиться тот каравай, испеченный простой деревенской женщиной в русской печи. И нигде в чужих краях не будет тебе хлеба слаще того, что ел ты на Родине.

Образовавшуюся тишину вскоре резко разорвал звонок в прихожей, Марина торопливо пошла открыть дверь и через минуту вернулась с Шафровым.

— Здравствуйте, дети, — сказал Шафров и, сделав вид, что не замечает устремленных на него спрашивающих взглядов Марины и Марутаева, пожаловался, — Фу, устал, Сердце так и колотится.

— А вы садитесь, Александр Александрович, — предложил кресло Марутаев, про себя отметив, что лицо Шафрова потемнело, глаза подсеклись и под ними резко обозначились траурные тени, отчего выглядело оно предельно уставшим. И то, что он смотрел виновато, пряча глаза в сторону, что дольше обычного отдувался, восстанавливая сбивчивое дыхание, что замедленно вытирал платком вспотевший лоб казалось в поведении Шафрова каким-то неестественным.