Обида
Шрифт:
Притрусили мы их с шофёром сенцом — и вперёд на полной скорости. Надо генерала скорей доставить, да ещё за сеном успеть вернуться.
Это действительно оказался генерал. Ну, нам всем, кто участвовал в этой «сенной операции», награды и всё такое прочее…
Все документы его сразу на Большую землю отправили. А конверт один у меня остался. Картинка на марке мне очень понравилась.
После войны я поступил в университет на экономический факультет. Там-то и познакомился с Виктором Сергеевичем Симоновым. Он тогда ещё доцент был, читал нам историю. Все знали, что он филателист заядлый, и пользовались этим. Ну
Тут Макар окончательно поборол дремоту и даже пододвинул подушку к краю, чтоб видеть рассказчика. Он угадал: действительно рассказывал маленький лысый, а молодой и сонный меланхолично отхлёбывал пиво из стакана и согласно кивал на каждую фразу.
— В зачётке у меня образовалась четвёрка, — продолжал рассказчик, — и в тот же вечер я был у Симонова дома, на Тверском бульваре, с заветным конвертом в кармане.
Не успел я раздеться, как он меня спрашивает: «Ну что, принесли?»
А конвертик ещё в той пергаментной бумажке. Развернул я его, Виктор Сергеевич взял двумя пальчиками — и к свету. Смотрю, вроде разочарование на его лице.
«Ничего, — говорит, — ничего. Не бог весть что, но ничего… И у меня её нет. Вообще-то не очень редкая марка. Зря он так беспокоился, ваш генерал. Редкая, конечно, но не очень. В Союзе их не больше трёх-четырёх десятков. Но совершенно с вами согласен — очень красивая».
Тут он меня к столу. Помню, я так навалился на еду, что через полчаса осоловел, сижу и сплю. А Симонов принёс специальную стеклянную ванночку и с заговорщицким видом подмигивает мне. Сейчас, мол, приведём её в товарный вид. Налил он в ванночку тёплой воды и склонился. А я сижу, дремлю вполглаза.
Очнулся я оттого, что Симонов испустил какой-то тихий, но уж очень пронзительный крик. «Идите, — говорит, — сюда скорее», — и рукой мне машет. Я выбрался из кресла — и к нему. Смотрю, а в ванночке чудеса. Моя красавица, которой я всю войну любовался, прямо на глазах бледнеет и отслаивается, а под ней проступает другая картинка.
Симонов стоит, руку с пинцетом над ванночкой поднял и прикоснуться боится. Замерли мы с ним. Через минуту-другую, когда нижняя картинка проявилась окончательно, доцент сел в кресло и слова выговорить не может. Потом опасливо посмотрел на меня и подозрительно так спрашивает: «А сами-то вы марками не интересуетесь?»
«Нет, — говорю, — а что?»
Он подождал, пока нижняя марка окончательно от конверта отклеится, и, взяв её с величайшими предосторожностями пинцетом, заговорил:
«Понимаете, милый мой, вам здорово повезло. Это величайшая марка, занесённая во все международные каталоги. Их всего на земле не больше десятка. Называется она “Святой Маврикий", по имени острова, на котором она выпущена. И сколько она сейчас стоит, я даже затрудняюсь сказать. Ясно только одно: что не один из известных мне коллекционеров не в состоянии её у вас купить».
«А я и не собираюсь её продавать, — отвечаю я. — А если уж она такая ценная, то храните её как следует. Или передайте в музей.
Он всё никак не мог поверить, что я ему отдаю эту марку. А куда мне её? Живу я не один, со мной ещё двое студентов, тоже фронтовики. Не комната, а, сами понимаете, проходной двор. Ещё затеряют по нечаянности или, чего доброго, изомнут. В общем, отдал я её Симонову.
— Ну, где теперь эта марка? — спросил молодой, оторвавшись от стакана с пивом.
Макар замер, даже затаил дыхание. Он боялся упустить хоть одно словечко. Внутри у него всё дрожало от напряжения. «Господи, — лихорадочно думал он, — неужели это оно, неужели это дело, которого ждал десять лет… Ну скажи, скажи», — подбадривал он про себя неторопливого рассказчика. А тот будто специально не спешил. Сперва выпил пива, а потом будничным голосом произнёс:
— А где ж ей быть? У Симонова. Он теперь уже профессор в том же университете. А до сих пор увлекается марками. Студенты добросовестно пополняют его коллекцию, но, говорят, он теперь менее покладист. Марки, конечно, берёт, но четвёрок просто так не ставит…
Макар Фатеев две недели провёл в университете. Посетил несколько лекций профессора Симонова. Изучил график его работы. Привычки, образ жизни. Систему замков на его двери он теперь знал наизусть. Сложнее было с ключами. Возиться с отмычками Макар не хотел и был по-своему прав. Торопиться было некуда. Дело, которое свалилось на него внезапно и о котором он мечтал всю жизнь, по всем приметам выглядело как последнее. После него можно уже ни о чём не думать. После него можно спокойно жить. Можно даже жениться на серьёзной и спокойной женщине, которая нарожает ему детей, которая будет ждать его по вечерам. Можно будет сократить часы работы на водно-спортивной станции и устроить всё так, чтобы она не отнимала больше двух-трёх дней в неделю.
Можно было подумать и об уютной, не очень броской дачке с трехчетвертным бильярдом в подвале.
И не нужно было спешить. Только стопроцентная уверенность в успехе могла быть сигналом к началу «акции» (именно так он называл про себя предстоящую кражу).
Собственно говоря, он был бы окончательно спокоен, если б работал один, как и раньше, но, поразмыслив, пришёл к выводу, что без помощников ему всё-таки не обойтись.
Во-первых, он боялся, что не справится с сигнализацией, и тут не нужно было жадничать. В конце концов, те несколько тысяч, которые он заплатит Монтёру (его кличка Хитёр-Монтёр, настоящая фамилия, которой он очень стесняется, — Иванов), дела не меняют. Тем более что ни о каких процентах и речи быть не может прежде всего потому, что никто не будет знать реальной ценности.
Во-вторых, ему нужен был человек на улице, чтобы мог телефонным звонком (после второго положить трубку) предупредить в том крайнем случае, если неожиданно вернётся профессор или подъедет милиция. Макар решил поставить на улице человека по кличке Железо. Даже при самой тщательной подготовке, даже при стопроцентной уверенности могли быть случайности. А вот случайностей-то Макар больше всего и боялся.
С большим удовлетворением он обнаружил чёрный ход, ведущий из кухни в проходной двор. Убедился, что внизу он никогда не запирается. В уличных дверях не только что внутреннего замка, но и петель для висячего не было.