Обилие образов лилий

Степанов Роман

Наконец, она дала ему совсем приблизиться. Она была очень осторожной кошкой, поэтому Ричи не спешил, медленно пытался заслужить её доверие. Хвост её стоял трубой, когда он впервые её погладил. Он гладил её очень нежно, почти по-родительски. Её напряжение спало, она опустила хвост, даже начала ходить головой вдоль руки. Он поднял её на руки, повернулся и обомлел. Это был его дом. Его дом горел. Огромный столп дыма валил прям из крыши двухэтажного дома. Он застыл, так и стоял, держа кошку в руках. Огонь разгорелся в считаные секунды, уже нельзя было даже войти в дом через парадную дверь. Он смотрел на второй этаж. Ждал. Прогремел взрыв с первого этажа. Он выронил кошку из рук, она тут же убежала, скрылась в объятиях темноты. Он начал плакать и кричать. Послышался приближающийся звук сирен. Две большие красные машины, мужчины в костюмах, со шлангами. Ричи смотрел на окно второго этажа своего дома, надеясь увидеть своих родителей, силуэт матери, но ничего. Только пламя, полностью охватившее дом. Он лежал на траве и кричал, рыдал, звал маму. Приехала ещё одна машина, на этот раз полицейская, из неё

вышло два человека, мужчина и женщина, женщина подбежала к нему, начала что-то причитать, но он её не слышал. Позже приехала тётушка Молли. Его родителей так и не вытащили из того дома. Мистер и миссис Оуэнс трагически погибли 18 сентября 1964 года, потеряли сознание от угарного газа, а потом сгорели заживо.

В протоколе было написано: “Неисправность газовых труб”. Чистая случайность. Ужасная, катастрофическая случайность. Ричи усыновила его тетя – Молли Хиггинс, тридцатидвухлетняя, разведенная, одинокая женщина с маленькой двухкомнатной квартиркой на окраине Йорка. Он жил в маленькой комнатушке, был воспитан ею, и рос с ней с того самого дня, – дня, который он почти не помнит, только столп дыма, огонь, приближающийся звук сирен.

7

Ричи и раньше нравилось читать. Хотя скорее, ему нравилось, когда тётушка Молли читала ему разные сказки. С возрастом он и сам взялся за пыльные книжки, стойко соблюдавшие дозор на полке в гостиной. Он занимался мелким эскапизмом, который всё перерастал во что-то большее, пока он рос. Подлинную же любовь к литературе Ричи открыл, когда ему было шестнадцать. Возмужавший парень, – его уже нельзя было назвать мальчишкой, – с теми же светлыми вьющимися волосами, крепким станом, но немного сутулившийся, о чем ему постоянно напоминала тётушка: «Вечно я говорю тебе – не сутулься! И вот ты снова склонился над романом, как горбун какой-нибудь»; его юношеское лицо с редкими прыщами всегда смотрело как-то безразлично, и, сейчас, в такие «разгоряченные лета», книги увлекали его куда больше, чем остальные возможные развлечения. Это не было зависимостью, однако же, временами, он мог неделями не выходить из своей комнаты, и только читать: «Приносил бы кто хлеб да соль, а большего мне и не надо», думал он. Но, бывало, он неделями не притрагивался к той стопке непрочитанных романов, лежавшей у него на столе. Его влечение всегда было неровным, колеблющимся от наивысшей точки интереса, до низшей – презрения к такому виду досуга, и всё же, чаще он пребывал в состоянии первой. Он был под большим впечатлением, когда впервые прочитал «Фауста». Первые строчки трагедии так и врезались ему в память, он часто повторял их про себя и, иногда даже вслух, но только тогда, когда он удостоверялся что дома находится один и никто его слышать не может:

“Я богословьем овладел,

Над философией корпел,

Юриспруденцию долбил

И медицину изучил.

Однако я при этом всем

Был и остался дураком.”

Ритмика и мелодичность Гёте зацепила его, он даже считал себя фанатом, почитателем, при этом прочитав лишь одну трагедию, – и за это он себя презирал тоже в силу своего возраста, или может, в силу своего нрава. В более позднем возрасте он притрагивался к Уильяму Фолкнеру, Достоевскому, Джойсу, словом, он тешил себя всем, что только лежало на полке в их домашней библиотеке. Даже пытался что-то сам писать, но получалось у него скверно. «Он резко повернул свою голову. Свою голову? Ведь и так ясно, что голова, которую он поворачивает – его. Вычеркнуть “свою”. Он резко повернул голову. А зачем ему вообще её поворачивать? Эта информация ведь совсем ничего читателю не дает, и смысла никакого под собой не содержит. Или содержит? И почему резко? К черту, в топку это всё».

В семнадцать лет, когда было пора думать о будущей профессии, он часами убеждал тётю, что ему просто необходимо поступить в колледж на литературоведение. Тётушка Молли была немного другого мнения, она хотела, чтобы Ричи поступил на автомеханика, как её знакомый Бобби Вуд, который на машинах сколотил хорошее состояние. «Вот посмотри только на Бобби Вуда, Рич, он ведь глупый и законченный олух, а на машинах то… на машинах он вон сколько заимел!», твердила ему тётушка Молли, однако Ричи её и слушать не хотел, стоял на своем твёрдо, и всё на этом. В этом споре Ричи свою тётю одолел, и, всё-таки поступил в Йоркский университет. На это ушла круглая сумма, благо, его обучение в университете покрыли деньги со страховки, хранившиеся в банке с его четырехлетия.

Первый год в университете прошел для него просто отлично. Он был полон энтузиазма, настроен покорить этот мир. Он жил в кампусе, у него был сосед по комнате, хотя они особо не ладили, все было, казалось бы, прекрасно. Но, ко второму году обучения, ему стало скучно: «Бесполезное занятие. Если и есть в мире что полезного, то этого тут точно не найти. А его и нет то, слышишь ты меня? Нет полезного то в мире хоть чего-то», в сердцах говорил своему соседу, тот же был вынужден слушать его речи и мысли постоянно, что жутко его утомляло, и поэтому он часто проводил время в других комнатах, так Ричи и оставался в комнате один вечерами, не зная, чем себя занять. В университете он не завел себе друзей, только знакомых, и тех не много. Жутко скучая, он ходил ночами по кампусу всё думая о разных «думах».

Было несколько девушек, которые ему нравились, они пересекались иногда, он чувствовал к ним симпатию, но не более. Учеба тоже казалось ему скучной, хотя он продолжал читать, иногда, в то время, когда он был не занят «думами». На втором

году обучения он забрал документы, вещи из своей комнаты, попрощался со своим соседом, вернулся в квартиру тётушки и был таков. Ему тогда было восемнадцать. Он был не дураком, сразу понял, что «так дело не пойдет», как сказал он сам тётушке и начал искать работу. Он шерстил газетные объявления в поисках подходящей вакансии. «Заправщик. Требуется молодой парень на заправку по адресу 86 Чапелфилдс Роуд. Разносчик газет. Посыльный. Ладно, заправщик не так уж и плохо». Он устроился на заправку и проработал там полгода. Скопил немного денег и переехал от тётушки, вопреки её уговорам остаться. «Да, тётушка, знаю, я тебя совсем не стесняю, но ты ведь, и сама понимаешь, мне нужно куда-то двигаться, пусть это будет первым маленьким шагом», – так он ей говорил, однако же, куда «двигаться» он не знал совсем.

Он начал арендовать маленькую квартирку недалеко от того места, где он работал. Одна комната, небольшая кухня, приглушенный свет. «Как раз то, что можно ожидать с квартальной арендной платой в шесть с половиной фунтов», – думал он сам. Позже он уволился и нашел работу получше, копирайтером в Бредфорд Телеграф, он ведь всё-таки был «смышленым парнишкой», как о нём отзывались профессора в университете. Он писал и редактировал мало кому интересные статейки, но платили там лучше. Там он и проработал следующие четыре года, пока ему не стукнуло двадцать два.

8

– У меня эта рутина уже в печёнках сидит, Эрик, это невыносимо. Два года. Два серых года пролетели мимо. Я даже не могу сказать, что они пролетели быстро, знаешь, это очень странно, то время текло очень медленно, и я буквально отсчитывал секунды до следующих выходных, и стрелка на часах будто нарочно замедлялась, то оно улетало с такой скоростью, что я и глазом моргнуть не успевал. Эти два года не привнесли в мою жизнь ничего нового, но и ничего не отняли. Будто жизнь кипит для кого-то другого, а я так, стою на задворках и посматриваю, не принимая участия, – Ричи рассеяно глядел на Эрика, будто и не ждал, что он что-нибудь ему ответить.

– Ну это ты драматизируешь, Ричи. У меня и самого за это время не многое что поменялось. Это ведь жизнь – она идет своим чередом. Ты ведь не думал, что за это время станешь премьер-министром или рок звездой. Да и ты закрываешь глаза на светлые моменты, как будто специально видишь только плохое. Это были не самые плохие два года, уж точно, – Эрик говорил бесстрастно, не вкладывая в слова ничего, что могло бы отозваться в разуме Ричи, словом, они «сотрясали воздух» и говорили ни о чём.

Ричи сидел с отсутствующим лицом. Он скучал. Не от разговора, нет, он любил выпить и поговорить с Эриком, или Патриком, или еще с кем из знакомых. Он скучал последнее время постоянно. В его жизни не было ничего, за что он мог бы уцепиться, увидеть в чём-то отражение своей души, так он думал. У него была не самая плохая работа, маленькая квартира на окраине Йорка, пара хороших друзей, куча знакомых тут и там, но это всё было несущественно: «Всё не то, всё не то!», – говорил он Эрику недовольно. «Я ведь хотел стать знаменитым писателем…», – говорил он уже жалостливо, – «Но после нескольких очередных неудачных попыток было так сложно что-то начать, знаешь, Эрик, как это сложно – начинать то, в чём ты не уверен? Начинать что-то, заранее зная, что ты этого дела не докончишь? Написать несколько страниц, а потом разорвать их в сердцах на маленькие клочки да пустить по ветру. Глупости, вздор!», – говорил он иногда будто в горячке, мечась по комнате и как бы не зная, куда себя и деть. Он обозлился на себя, и теперь только вынашивал идеи в голове, даже не записывал их, а потом и вовсе, естественно, их забывал. Барьер, через который нужно переступить, чтобы начать написание великого романа, который потрясёт весь мир – или, хотя бы, маленького читателя, – был непреодолим.

Ему было скучно. Наскучила сама жизнь. И в этот самый момент произошло то, что перевернуло его мир с ног на голову и перекрутило его внутренности. Он встретил её.

9

Ричи это почувствовал. Самое яркое, красочное, манящее и безумное чувство, которое только может испытать человек. Чувство, которому воспевают серенады, читают оды, поют песни, о котором пишут прозы с несчетным количеством страниц. Чувство, из-за которого доблестные мужи совершали неизмеримые подвиги, осаждались города, брались крепости; чувство, из-за которого самые гневливые становились смиренными и покорными, а самые несчастные – оживали как бы заново, вновь. То чувство, в силу которого прелестные дамы бросались головой вниз в бушующие воды, молодые люди вонзали лезвия себе в живот, из-за которого мужчины стрелялись, а женщины выпивали –или подмешивали другим, – пузырьки со смертельным ядом. Чувство, которое он ранее не испытывал, а только мог взглянуть на него, очень бегло, как в щелку дверного проема, – так заглядывает любопытный мальчик, подслушивая родителей, – из которого ослепляюще ярко светил ни то красный, ни то желтый, даже не белый, а скорее такой свет, который вбирал в себя все восприимчивые человеческому глазу цвета – свет бушующих красок. Чувство, от которого робеют даже самые стойкие девушки и теряют голову самые рассудительные парни, то, испытать которое, провидение позволяет далеко не всем, а лишь некоторым из множества других, несчастных людей, это было тем чувством, название которого так звучно и приятно человеческому уху, и в чьем даже названии содержится великая сила – любовь, упоительная, сладостная, горячая, обжигающая. Ричи почувствовал всего лишь малую крупицу от всего спектра эмоций и чувств, когда увидел её. Он с ней ещё не заговорил, даже имени её не знает, но уже ощущает влечение, – то влечение, которое невозможно остановить, для которого не существует кирпичных стен или непреодолимых расстояний.