Обитатель лесов (Лесной бродяга) (др. перевод)
Шрифт:
— Они оба удалились с частью наших воинов на охоту за бизонами, чтобы достать пищи для моих товарищей, — отвечал Гомец с некоторым присутствием духа, но, к несчастью, ему приходилось иметь дело с людьми, которым он был не по плечу.
— Антилопа и Черная Птица дождутся их возвращения, — отвечал индеец решительно, — а до тех пор язык обоих воинов будет нем.
Как ни оскорбительно было такое решение для самолюбия Гомеца, однако же оно могло положить конец его затруднительному положению. Время командования ему казалось слишком тягостным, а роль, которую ему предстояло разыгрывать, слишком трудной,
— Моим белым братьям очень желательно слышать слова индейского предводителя, — произнес Гомец, — я передам их моим братьям.
— Иди! — отвечал Черная Птица.
Гомецу не надо было повторять этого дважды; он не сошел, а сбежал с высоты, на которой раскинута была палатка дона Эстевана, точно школьник, едва кончивший заданный ему урок.
Умолчав о некоторых, не совсем лестных для себя подробностях, Гомец рассказал остальным мексиканцам содержание разговора с Черной Птицей, причем выставил в особенно благоприятном виде то обстоятельство, что ему удалось уговорить обоих индейцев обождать возвращения дона Эстевана.
Между тем время шло, а дон Эстеван все не возвращался.
Индейцы, оставшиеся в палатке мексиканского военачальника, вели между собою разговор, но так тихо, что вне палатки трудно было что-либо разобрать.
Черная Птица, убедившись, что настоящий предводитель был в отлучке и что в лице Гомеца он имеет перед собой только бледного и жалкого представителя расы белых, тотчас же составил в уме смелый план, решив принять на себя все опасности, соединенные с его выполнением. Но этому воспротивился его спутник, желая во что бы то ни стало спасти жизнь своего предводителя.
Что касаемо самого плана, то он состоял в следующем: рассчитывая, что какая-нибудь случайность могла удержать предводителя белых в отлучке долее, чем те предполагали, Черная Птица вознамерился поставить в засаду отряд индейцев с тем, чтобы при возвращении броситься на них неожиданно. В случае, если бы отсутствие дона Эстевана продлилось еще более, то апахам следовало под предводительством Антилопы произвести ночное нападение на мексиканцев, приведенных в замешательство отсутствием предводителей. Таким образом, Черная Птица не только подвергал апахов возможности потерпеть поражение, но, кроме того, рисковал погибнуть сам, желая остаться у белых в качестве заложника.
Антилопа одобрил этот план вполне, но только настаивал на том, что ему следует остаться заложником, объясняя Черной Птице, что смерть простого воина не могла быть великой потерей для всего народа, тогда как гибель такого славного предводителя была бы страшным ударом для апахов. Это обстоятельство послужило поводом к продолжительной борьбе великодушия.
— Тело Черной Птицы исцелится опять, — произнес Антилопа, — и скоро его крепкое тело и великий дух будут служить нашему народу. Если предводитель умрет, то скорбь народа будет продолжаться несколько месяцев, между тем если суждено погибнуть Антилопе, то никто не будет даже вспоминать о нем.
Несмотря на то, Черная Птица все еще продолжал настаивать на своем.
— Мое тело из железа, — возразил храбрый индеец, — резина не гибче суставов
— Он будет спокойно и неподвижно ожидать смерти и станет смеяться над злобою своих врагов и над их оружием.
Желая, однако, сохранить для своего народа столь драгоценную жизнь, индеец еще сильнее принялся отговаривать своего предводителя от принятого решения, в чем, наконец, после некоторого сопротивления со стороны Черной Птицы, успел вполне.
Между тем как между обоими апахами происходила описанная борьба великодушия, мексиканцы считали с убийственным беспокойством минуты, прошедшие после отъезда дона Эстевана. Во всем лагере царствовала какая-то мрачная тишина. Наконец, спустя час из палатки дона Эстевана показался Черная Птица, который, сойдя спокойным шагом с высоты, подошел к группе авантюристов, в которой находился, между прочим, и сам Гомец.
— Мои воины, — произнес Черная Птица, — сгорают нетерпением услышать из уст своего предводителя обещания мира и уверения в дружбе, которые должны в скором времени соединить их с белыми. Черная Птица скоро возвратится к своим друзьям; между тем он оставляет заложником своего спутника.
— Иди! — отвечал ему Гомец с величественной важностью, стараясь выказать перед своими товарищами уверенность в себе.
Индеец вышел из лагеря так же, как и пришел, не повернув головы в сторону и не выказав ни малейшего любопытства.
Подойдя к оставленным им четверым воинам, Черная Птица принялся им что-то объяснять, причем он указывал рукой на палатку, подле которой Антилопа сидел неподвижно и важно, как статуя.
Через несколько минут после того мексиканцы, наблюдавшие из лагеря за движением апахских всадников, увидели, как один из них поскакал прочь; прочие же, держа своих лошадей за узду, продолжали спокойно сидеть на земле.
Между тем время шло к вечеру. Солнце опало за горизонт. Яркие краски облаков стали бледнеть, а в лагере по-прежнему напрасно дожидались возвращения дона Эстевана, Барайи и Ороче.
Наконец наступила ночь, принеся с собой одно лишь беспокойство. Индеец по характеру своему непостоянен и изменчив; всем в лагере это было известно; поэтому вместо предложений мира, весьма неопределенных, очень легко могло последовать внезапное нападение.
Но Гомец старался опровергнуть такое малодушное предложение.
— Чего нам бояться, — говорил он, — пока у нас есть индейский заложник? Разве его спокойствие не служит достаточным ручательством за добросовестность его намерений.
Что же касаемо собственно Антилопы, то его черная фигура была заметна глазу, несмотря даже на темноту ночи. Он по-прежнему сохранял вполне спокойную позу; впрочем, будь день, можно было бы заметить, как он немного втянул шею, словно прислушиваясь к чему-то.
Стояла гнетущая тишина. Обширная равнина, покрытая черным небосклоном, на котором появлялись одна за другой звезды, была нема, как и небосклон. Едва темнота заступает дневной свет, саванна обретает некое дикое величие и ночь придает многозначительность каждому шороху.