Обитель подводных мореходов

Баранов Юрий Александрович

Непрядов от удивления остолбенел.

Подхватив яблоко, Кузьма понюхал его и установил:

– Спелое, летом пахнет, - и возвратил дружку.

– Это мы сейчас проверим, - сказал Непрядов, рассекая яблоко транспортиром на маленькие дольки, чтобы хватило всем стоявшим на вахте курсантам. И никто из них, естественно, не смел отказаться.

Ребята жевали, блаженно морщась, и начинали улыбаться, словно ощутив приток неведомой живительной силы.

– Всё-таки пахнет осенью, - возразил Егор, просмаковав свой кусочек. И ещё чем-то таким... Укромовкой,

что ли?

– Почему же именно твоей Укромовкой?
– усомнился Кузьма, протягивая руку за второй долькой.

– Да уж так... Дед говорил, что нигде такая ароматная и крупная антоновка не растёт, как у нас. Я просто вообразил, какой она может быть в нашем саду.

– Всё проще, други мои, - вмешался Вадим.
– Антоновка всегда родиной пахнет. А где именно растет, на Псковщине или на Тамбовщине - какая разница?

И Колбеневу на это никто не возразил. Только ещё сильнее зохотелось хоть на мгновенье, хоть краешком глаза взглянуть на родные берега, на свой дом.

После вахты Непрядов не торопился идти спать. Долго бродил по палубе, наслаждаясь наступившей тишиной и покоем. Думалось, как там сейчас в Укромовке, что поделывает его дед и даже... какие могут быть собачьи заботы у Шустрого. Непрядов обращался взглядом к небу и снова отыскивал меж ярких звёзд лучистый Катин взгляд...

В кубрик Егор спустился, когда ребята уже засыпали. Но свет пока горел. Непрядов вытащил из сетки зашнурованную койку и, развернув её, подвесил к потолку.

Обрезков уже посапывал носом. А Колбенев ещё ворочался, поудобнее устраиваясь в своём гамаке.

Заложив руки за голову, Егор долго лежал при тусклом свете ночного плафона с открытыми глазами. Тишина. Слышно лишь, как над головой шумит в шпигате падающая за борт вода. Вода...

Это же ручей! Тот самый, из которого он в лесу пил воду. Как же сразу его не узнал? Но только течёт он теперь меж камней с Бастионной горки в самом центре Риги. На его пути маленькие заводи, и вода в них подсвечена голубым, красным, зелёным... Над головой кроны столетних вязов, а внизу, у самого обводного канала, цветы. Кажется Егору, что он получил в выходной день увольнительную в город и томится, ожидая свою любимую. Он видит её... Навстречу идет стройная, светловолосая девушка. Это Катя. Она улыбается, машет рукой. Егор отчаянно спешит к ней, а ноги недвижимы. Но девушка всё ближе. Когда между ними остаётся всего лишь несколько шагов, откуда-то появляется трамвай. Он движется мимо Егора и отрезает путь к любимой. Но трамвайный звон почему-то странно похож на пронзительную трель колокола громкого боя.

– Боевая тревога!
– кричит кто-то в темноте.

Не проснувшись ещё окончательно, Непрядов заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одевались на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Егор бежит ко второй грот-мачте. По

боевому расписанию там его пост. Еле переводя дух, Егор занял в строю свое место.

Убедившись, что опоздавших нет, мичман Пискарёв вытянул карманные часы и открыл крышку.

– Минута сорок... Ну-ну.

Курсанты облегчённо вздохнули. На мичманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.

– На мостике!
– гаркнул мичман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной.
– Вторая грот-мачта к бою готова!

Уже следом ему вторили доклады боцманов с других мачт. Вахтенный офицер каждому из них отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:

– Есть фок... Есть грот. Есть бизань...

Немного выждав, вахтенный офицер отчётливо произнёс:

– По местам стоять, к повороту оверштаг.

Подскочив к борту, Егор начал распутывать закреплённый на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянули вдоль палубы, Егор подал команду:

– Взяли!

Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Непрядову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит его в своих руках...

Мичман, словно помолодевший, бегал по своему заведованию и весело распоряжался, подбадривал:

– Эй, на марса-брасах! Чижевский, подтянись! Та-ак, хорош. Непрядов, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай трошки слабины. Курсанты, слушай у меня команду! Не спать! Бабочек не ловить!

Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность манёвра зависела от каждого из них, это было всем понятно.

– Подошли к линии ветра, - прошипел в затылок Егору Герка Лобов. Сейчас потянем...

– Рано, - тихо отозвался стоявший за Лобовым Кузьма Обрезков.

– Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздёрнули.

– Замри!
– оборвал их Егор.

И снова напряжённая тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая снасти, паруса, реи. Все в ожидании.

– Пошёл - на брасах!
– раздалась команда с мостика.

И тишина будто взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.

– И-и, раз! И-и, раз! И-и, раз!
– в такт рывкам запели старшие на брасах.

Выкрикивая команду для ребят своего расчёта, Егор представлял, будто все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Явилось приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного, что непременно должно произойти в его судьбе, да и в судьбах всех ребят.

– Эх, мать моя!
– поторапливая всех, торжествовал Пискарёв. Навались! Не жалей силушки! На бр-расах давай! Эй, кто там, я те посачкую... А ну, тяни до поту, что б под мышками взмокло.