Обитель снов
Шрифт:
Он подносит скальпель к шее Дениски:
– Ты никогда мне не нравился… что поделать, не люблю выскочек! Я сам из таких, но предпочитаю быть единственным уникумом в нашем тесном подземном коллективе.
Скальпель, бурый от крови охранников, вновь омывается красным.
– Теперь ты, Игорь Андреевич, – вытерев скальпель об одежду уже мертвого Дениса, убийца обходит стол. – К тебе всего одна претензия: ты начал делиться своими догадками насчет маньяка с окружающими, начал усиленно копать в совершенно ненужную сторону, а в прошлый раз дошло до совершенной дикости – твои ищейки чуть было не схватили
Острое железо вновь вгрызается в плоть.
– Я не хотел твоей смерти, жаль, что пришлось…
Арех направляется к запертой комнате, где остались Эль и ее сын. В свободной от оружия руке появляется огромная связка самых разнообразных ключей, однако нужный находится почти сразу. Тихонечко скрипнув, дверь отворяетcя перед убийцей.
Мать и сын спят, свернувшись на крошечной кушетке. Их сон безмятежен, им неведомо, что случилось всего несколько минут назад.
Арех долго и очень внимательно рассматривает девушку:
– Эль, красивая ты сучка! В такую красоту разве воткнешь нож? Мое прирожденное чувство прекрасного совершенно против такого варварства… Сексапильных ведьмочек убивали только просвещенные европейские инквизиторы – изнеженные западенцы всегда тяготели к педерастии… Что ж, живи пока, милая Эль…
Картина из прошлого блекнет, истончается на глазах, Ник снова здесь, в ангаре, в инвалидном кресле. Диктофон шипит, сквозь помехи наружу рвутся какие-то слова, но не могут пробиться сквозь шум. Обессилев, приборчик замолкает, красный диод больше не мигает, раздражающе яркий огонек угасает с каждым мгновением. Спустя секунды диод начинает мерцать зеленым светом.
– Мы остались с Колькой одни.
Единственная фраза режет тишину ножом. Это Эль, ее настоящий голос, живой, таким Ник запомнил ее, когда слушал дневник. Эль!
– Отца и Дениса больше нет. Он всех убил. Он всех убьет…
Ник слышал раньше эту запись, она была почти в самом конце дневника. Эль, медленно сходящая с ума от страха и обрушившегося на нее горя. Некому утешить, некому защитить. Через несколько дней отчаяние погонит ее прочь из Обители.
– Я должна увести отсюда Колю… Не оставлю здесь… мой последний мужчина… маленький шестилетний мужичок… Остальные мертвы. Ты один…
Помехи и шумы. Ему показалось или он слышал всхлипы? А потом:
– Две тысячи тринадцатый год, спустя несколько месяцев после герметизации Обители, – голос Эль вновь звучит из динамика. Мертвый, высушенный, пустой голос. Другой.
Темное помещение, лишь всполохи фонариков здесь и там. Четыре фонарика, четыре человека, что-то ищущие в темноте.
– Может, крысы? Не мог же кабель сам по себе накрыться!
– Ты обрыв найди, а кто кабель накрыл – пусть инженеры разбираются. Наше монтерское дело маленькое…
– Но…
– Ищи!
– Так ищу…
– Вот и не трынди! Достало уже впотьмах возюкаться!
Резкий треск рации прерывает затянувшуюся перепалку:
– Парни, что там у вас? Свет скоро дадите?
– Шеф,
– Я уже в третий раз слушаю задолбавшее «кактолько»! Шевелите задницами!
Переждав положенную инстинктом самосохранения паузу после отключения рации, монтер смачно материт надоедливое начальство.
– Достали сраные командиры!
– Точно! Умники траааххххыы… – второй монтер захлебывается собственными ругательствами и замолкает на полуслове.
– Ты чего рычишь? Подавился, что ли?
Но «второй» не отвечает.
– Хорош придуриваться! – луч фонарика нервно скачет по стенам. – Мужики, че за байда?
Оставшиеся три фонаря смотрят в разные стороны – один в потолок, другой в пол, третий вообще еле виден, освещая крошечный пятачок земли прямо под собой.
– Че молчим?! – «первый» явно начинает нервничать. – Шутки вздумали шутить? Мигом пайки урежу, шутники гребучие!
Угрозы не действуют, ответа нет.
– Ну сейчас кто-то огребет! – монтер быстрым шагом направляется к ближайшему световому лучу, он полон решимости надрать кое-кому задницу за неподчинение требованиям начальства.
Сдвинутая на лоб каска второго монтера не дает рассмотреть его лицо. Он стоит, прислонившись к стене в неестественно расслабленной позе, будто готов в любую секунду сползти на пол, однако какое-то досадное препятствие мешает ему осуществить задуманное. Первому приходится подойти почти вплотную к нему, чтобы, наконец, заметить это препятствие: шея товарища пробита насквозь огромным железным болтом и он буквально пригвожден к стенке!
Первый не кричит, сдерживается, как может, только сипло матерится себе под нос. Нужно посмотреть, что с двумя другими, нужно посмотреть, что…
Тело третьего ремонтника лежит ничком на земле, фонарик на каске почти упирается в пол… Первый не знает, что с ним, но достаточно увидеть поблескивающую лужу крови под свежим трупом… наверняка трупом… столько крови…
Четвертый… Монтер не доходит до последнего товарища, прямо перед ним из темноты возникает искаженное гримасой ненависти лицо. Оно застывает в луче света на один крошечный миг – но этого достаточно, чтобы заметить налитые красным, сумасшедшие глаза – в следующее мгновение острый скальпель, с размаху вогнанный в горло, снимает все вопросы.
Как и несчастный ремонтник, Ник видит убийцу не дольше доли секунды – его трудно узнать, настолько облик искажен лютой, нечеловеческой злобой. Но Ник узнает молодого – «здесь и сейчас» ему на двадцать лет меньше, чем будет в тридцать третьем году, – кровожадного и совершенно безумного Ареха… Монстр в обличье казавшегося знакомым человека.
Ужасное наваждение тает, рассыпается прахом далекого прошлого, но калейдоскоп чужих воспоминаний продолжает свое безостановочное движение, кадры проносятся, без устали сменяя друг друга. Убийства, безумие, отчаяние… Ретроспектива с начала новых, проклятых времен до… цепь воспоминаний прерывается в двадцать первом году, словно рвется пленка в древнем кинопроекторе. Вместо изображения белый шум и что-то неуловимое на заднем фоне, второй план, на котором никак не может сфокусироваться взгляд. Наконец сквозь рябь помех проступают силуэты, сначала совсем туманные, но быстро обретающие четкость.