Обитель спящих
Шрифт:
— А кому ты поклонялся, будучи на службе у Повелителя Илдиза?
— Так вот ты о чем! Нет, я не чтил Эрлика и Пророка его Тарима. Все в моем отряде знали, что мой бог — Кром. Но я никогда не пытался отвратить их сердца от Эрлика, если ты хочешь знать именно это.
Купец энергично кивнул.
— И не похвалил бы того, кто попытался бы это сделать?
— Клянусь Кромом, нет! О чем ты толкуешь, почтенный Амаль абн Сатир?
— Твой воин, аквилонец, он ведь когда-то был жрецом Митры?
Конан расхохотался. Он все понял.
— Так Сагратиус взялся обращать
— Так, о кладезь мудрости, именно так! — Купец горестно всплеснул руками, но тоже не удержался от улыбки. — И, клянусь милосердием Эрлика, меня начинает это беспокоить! Что я скажу женам, матерям и детям этих мореходов, когда привезу их домой? Что их кормильцы отвернулись от них и ушли к другому богу? Посоветуй, что мне делать, о могучий! Конечно, сей служитель Митры гораздо больше похож на трактирного кутилу и забияку, чем на скромного и смиренного дервиша, и меня, человека седого и всякие виды видавшего, не смутили бы его пьяные речи. Но я-то уже старик, а на «Покорителе Морей» много безусых юношей. Они слушают твоего воина с охотой и вниманием, и я опасаюсь…
— Не опасайся ничего, уважаемый, — прервал его Конан, вновь возвращаясь к надраиванию до блеска своих клинков. — Сагратиус громок лишь на словах. Ты же видел, Кинда проводит с ним бок о бок дни и ночи, слышит все его громкие речи, божбу и проклятия и, клянусь печенью Крома, перегрызет за него глотку кому угодно. Но Кинда — птулькут, и молится своему богу, как бы громко ни рассуждал Мейл о милостях Солнцеликого. Да и сам он не вернется в обитель ни за какие блага Митры. Пусть буянит. От этого никому не будет ущерба. Но, если хочешь, я поговорю с ним.
Амаль, сидя рядом с киммерийцем, задумчиво посасывал кончик бороды.
— Эрлик свидетель, ты прав, Конан. Никогда я еще не видел, чтобы в новую веру обращали столь странным способом: с помощью большого количества вина и браги, а также громких песнопении за полночь на нижней палубе. И все же, заклинаю тебя именем твоего бога, Крома, поговори с ним.
Конан пообещал поговорить и тем же вечером, спустившись на нижнюю палубу, выполнил свое обещание. Сагратиус был уже изрядно пьян, но внушению внял.
— Мочи нет смотреть на этих заблудших! — восклицал он в свое оправдание. — Веришь ли, они всю жизнь прожили с именем какого-то нечестивца на устах, так и не изведав благости истинной веры!..
— А сам-то ты неужто так уж стремишься вернуться к служению? — расхохотался киммериец. — Тебе бы брюхо набить да подраться — вот все милости Митры, коих тебе довольно. Потому кончай смущать правоверных туранцев. Обращай меня или Кинду, раз уж так невмочь.
— Разве я не пробовал? — воскликнул Сагратиус с пьяной слезой в голосе. — Видит Митра, я употребил все силы…
— Вот и упорствуй в благом начинании. Мы с Киндой хотя бы можем свернуть тебе на сторону челюсть, если ты нам уж очень надоешь.
Сагратиус поклялся, что перестанет докучать правоверным туранцам — и, хоть и был пьян в тот вечер, клятву сдержал, к немалому огорчению команды, потешавшейся над аквилонцем от всей души. Несостоявшийся
Почтенный Амаль успокоился, а мореходы вскоре нашли другой повод для веселья: забавную обезьянку, купленную на одном из островов. Она носилась по снастям, пролезала во все щели и воровала фрукты к неизменному восторгу всей команды, ибо проделывала все это с превеликой ловкостью.
Шел уже пятый день плавания. «Покоритель Морей» давно миновал первую россыпь островов Лемурийского архипелага и двигался на юг, через все море, к Жемчужным Отмелям. Там, поближе к берегу, Конан и намеревался удрать. Купец, зная об этом его намерении, заготовил ему большой мешок из провощенной кожи — для припасов и теплого плаща. Кормчий «Покорителя Морей» обещал, что острова Отмелей появятся на шестой день.
Но к вечеру погода, пребывавшая неизменно ясной все их плавание, стала неожиданно портиться. С востока набежали тучи, поднялся ветер. К полуночи волны вздымались уже в два человеческих роста. Но «Покоритель Морей» уверенно нырял с волны на волну, весла гребцов мерно опускались в темную пенную воду. Конан кликнул Сагратиуса, и они вдвоем встали на руль, ибо кормчие удержать его были уже не в силах.
Их швыряло из стороны в сторону всю ночь, на востоке небо прорезали яркие зарницы, но сама гроза прошла, как видно, стороной, потому что наутро море снова было спокойно, а ленивый ветерок лишь чуть шевелил мелкие волны.
— Чудеса, — пробормотал Сагратиус. — Я немало поплавал по морям и доподлинно знаю, что буря может подняться за время, какое надобно Оку Митры, чтобы полностью погрузиться в море, коснувшись кромки, но никогда не видал бури, которая стихнет столь же быстро, притом начавшись просто из ничего.
Конан, сощурив глаза, пристально смотрел в океан. Он на своем веку тоже повидал не одну бурю. Пожалуй, аквилонец был прав: что-то с этой грозой было не так…
Но додумать он не успел. На воде, прямо там, куда он смотрел и мог поклясться, что мгновение назад ничего не было, появилась фигурка человека. И человек этот, плывя из последних сил к кораблю, кричал по-кхитайски:
— Помогите! Помогите! На помощь!
— Человек, человек за бортом! — послышалось тут же и с верхней, и с нижней палуб. В воду полетели веревки, шкипер велел выгребать навстречу тонущему. Тот уже еле барахтался в холодной воде.
Наконец утопленника вытащили — и еле вынули веревку у него из рук, так он вцепился в нее скрюченными, посиневшими пальцами. Сердобольный Амаль послал за одеялами и подогретым вином с пряностями: вид у вытащенного был самый жалкий. Это был старик-кхитаец с лицом, изрезанным сотнями мельчайших морщинок, с быстрыми темными глазами и редкой седой бородкой. Всей одежды на нем была какая-то рваная рубаха из простого полотна.
Как только он закутался в принесенное одеяло, ее тут же сорвали с него и выкинули за борт как никчемную ветошь. Старик трясся и бормотал бесконечные благодарности.