Обитель
Шрифт:
Кто-то без стука вошёл и положил на край рукомойника мыло.
– Вода кончилась, – не оглядываясь, произнёс Артём.
Немного погодя принесли ведро воды и поставили у входа. Сняв крышку рукомойника, Артём, чертыхаясь, вылил туда полведра – почувствовав при этом, что стал слаб и шаток.
Плеснув на руки, Артём намылил лицо, голову и шею – и долго, долго умывался: вода была немногим холоднее холода, который он принёс внутри, а лицо оказалось очень большим, сложным, разнообразным – его можно было бы умывать целый день.
Потом
Этой простынёй вытер глаза – всё лицо побрезговал: хоть простынку, в буквальном смысле, от себя оторвал – запах от неё шёл подлый, не родной.
Вторую простынку приспособил, чтоб вытереть руки, которые раза с четвёртого отмыл-таки до локтей; выше уже не было сил.
– Ну что, – сказал вслух Артём, выпрямляясь у рукомойника, – давайте вашу валторну. Сыграю вам… соловецкий вальсок, – и почему-то сразу вспомнил Афанасьева.
К закутку, где он плескался, спешно подошли два человека – мужчина и женщина: каблуки и сапоги определить по звуку было не сложно. Каблуки перестукивали быстро, а сапоги их, будто нехотя, нагоняли.
– Где он? – взволнованно и нерешительно спросила женщина. – Здесь?
“Дура какая, – подумал Артём. – Совсем страх потеряла…”
– Здесь, умывается, – ответил дежурный. – Только он… не по форме… В одних подштанниках…
– Я всё принесла ему.
“Ох и дура”, – ещё раз подумал Артём.
Человек в сапогах молчал – он, кажется, был в недоумении: с чего бы это сотрудница ИСО носит брюки какому-то перезревшему леопарду.
Артём тихо открыл дверь, выглянул в коридор и сказал:
– Я здесь.
Галя смотрела на него в упор и глаза её на миг расширились.
Вопрос, который возник внутри неё, был обращён не к Артёму – “Ты?” – а к самой себе – “…Он?”
“…Как бы Галя не убежала с моими брюками…”, – успел подумать Артём.
Протянул руку за свёртком.
Она уже справилась с собой. Коротко кивнув Артёму, передала ему мягкий, в газету завёрнутый пакет – так могла только женщина сделать.
– Переодевайся, – сказала; надо же было что-то сказать.
– Сейчас, – сказал Артём: он должен был что-то ответить.
В пакете оказались штаны, рубаха и, вот тебе и раз, вязаная кофта.
Артём поскорее, цепляя пальцами ног, избавился от своих заскорузлых и чудовищных носков, оставив их пока валяться на полу, следом стянул подштанники, хотел выбросить в мусорную корзину, но, с отвращением передёрнув плечами, вспомнил: “…а вдруг опять на Секирку?” – и, свернув своё поганое бельё, кинул его на всё ту же распахнутую на полу газету, привязчивым глазом зацепив несколько жестяных заголовков.
Осмотрев свои чёрные ноги, поскорей натянул штаны прямо на голое тело… подумал – и, встав возле раковины, вымыл с мылом пах – хоть так.
Неприязненно подняв носки, перетряс их, постучал ими об стену, вывернул наизнанку и обратно, и всё-таки надел – пол был каменный.
…Рубаха
Вытряхнул пиджак и не без труда влез в него, придерживая пальцами рукава кофты, чтоб не сползали.
Завернул газету со своим шмотьём и снова выглянул.
Галя уже была одна.
Она слабо и с непонятной ещё надеждой улыбнулась Артёму, немного, как от близорукости, щурясь и скользя по нему глазами, словно опасаясь, что если задержаться хоть на чём-то взглядом – откроется что-то трудное, неприятное и больное.
– Пойдём… – шёпотом позвала она.
– Я вот – босой, – сказал он, постаравшись улыбнуться. Она озадаченно оглядела его ноги.
– Найдётся обувь, – так же тихо сказала она.
Галя и Артём – она впереди, он, хромая, следом – прошли в гримёрку – ту самую, где он когда-то был со Шлабуковским и Эйхманисом… У входа в гримёрку стоял дежурный – видимо, исполнял приказ Галины не запускать туда актёров и музыкантов.
– Спасибо, – сказала Галина сухо.
Дежурный не ответил, что Артёму показалось диковатым. На столе стояла бутыль молока и целое блюдо пирожков. Пока Галя закрывала дверь, он уже оказался там, где пахло луком, яйцами, капустой…
Кажется, он помнил о том, что лучше бы есть медленней, но получилось так, что он жрал, не прожёвывая, – и заливал всё это молоком.
Пока прожёвывал один пирожок, второй держал в руке и косился на блюдо: как бы они не разбежались.
Молоко было тепловатым.
Когда подошла Галя, Артём вдруг догадался, отчего собаки, которым вывалили мяса, рычат даже на хозяев – он поймал себя именно на побуждении зарычать, толкнуть чужого; просто было некогда.
Артём так и не почувствовал, что утолил голод. Он только увидел, что пирожков больше нет и бутыль пуста.
Он снова постарался улыбнуться Гале – снова не очень получилось.
– Одичал там, – сказала она негромко и грустно и посмотрела на него чуть дольше.
Артём облизнулся, вроде как пожал плечами – и безошибочно нашёл ту часть стены, что была особенно тепла – видимо, где-то с той стороны стены имелась печь.
Он уселся прямо на пол и прижался спиной к почти ещё горячей поверхности.
– Ещё минута, и я стану живой, – пообещал он, отчего-то не в силах поднять глаз на Галю и глядя ей на колени и живот; и добавил слово, которое вообще не очень любил и никогда не говорил. – Прости.
Галя была в коротком осеннем пальто и длинной серой юбке, с несколькими грязными каплями на подоле, руки держала в карманах.
– Тебя там били? Что с тобой? – спросила она тихо и присела рядом на корточки; это её движение – аккуратное и по-женски выверенное, очень красивое, вдруг сделавшее очень зримыми, хоть и оставшимися под юбкой, её колени, линию бедра, – оно, если и не вернуло Артёму ощущение возможности какой-то иной, мирной, не обещающей боли телесной жизни, то хотя бы напомнило о её существовании.