Облачко
Шрифт:
— Знаю, — сказал Крошка Чендлер.
— И детишки есть? — сказал Игнатий Галлахер.
Крошка Чендлер опять покраснел.
— У нас один ребенок, — сказал он.
— Сын или дочь?
— Мальчик.
Игнатий Галлахер звонко хлопнул своего друга по спине.
— Молодец, — сказал он, — да я и не сомневался в тебе, Томми.
Крошка Чендлер улыбнулся и смущенно посмотрел в свой стакан, закусив нижнюю губу тремя по-детски белыми зубами.
— Надеюсь, ты зайдешь к нам вечерком, до отъезда. Жена будет тебе очень рада. Можно помузицировать... и...
— Большое спасибо, милый, — сказал Игнатий Галлахер. — Очень жаль, что мы не встретились раньше. Но я завтра вечером должен ехать.
— Может быть, сегодня...
— Мне очень жаль,
— Ну конечно, я понимаю...
— А кто знает? — раздумчиво сказал Игнатий Галлахер. — Теперь, когда лед сломан, может быть, я в будущем году опять прикачу к вам. Отсрочка не испортит удовольствия.
— Отлично, — сказал Крошка Чендлер, — в твой следующий приезд ты придешь к нам на весь вечер. Непременно, да?
— Непременно, — сказал Игнатий Галлахер, — если только я приеду в будущем году, то parole d'honneur! [5]
— А чтобы скрепить наш договор, — сказал Крошка Чендлер, — выпьем еще по одной.
Игнатий Галлахер вытащил большие золотые часы и посмотрел на стрелки.
— Если только последнюю, — сказал он. — Потому что, видишь ли, меня ждут.
5
Честное слово (франц.).
— И в самом деле, последнюю, — сказал Крошка Чендлер.
— Ну, хорошо, — сказал Игнатий Галлахер, — в таком случае выпьем еще по одной deoc an doruis [6] — так, кажется, в народе говорят?
Крошка Чендлер заказал виски. Краска, несколько минут назад выступившая на его щеках, теперь заливала все лицо. Он всегда легко краснел; а сейчас он разогрелся и был слегка возбужден. Три стакана виски ударили ему в голову, а крепкая сигара Галлахера отуманила мозг, так как он был хрупкого здоровья и всегда очень воздержан. Встретиться с Галлахером после восьмилетней разлуки, сидеть с Галлахером у «Корлесса», в ярком свете и шуме, слушать рассказы Галлахера, участвовать, хоть недолго, в кочевой и блистательной жизни Галлахера было для него приключением, нарушившим равновесие его чувствительной натуры. Он остро ощущал контраст между жизнью друга и своей собственной и находил, что это несправедливо: Галлахер стоял ниже его по рождению и воспитанию. Он был уверен, что мог бы делать кое-что получше, чего его другу никогда не сделать, что-нибудь более высокое, чем вульгарная журналистика, если бы только подвернулся случай. Что преграждало ему путь? Его злосчастная робость? Ему хотелось как-нибудь отомстить за себя, поддержать свое мужское достоинство. Он по-своему толковал отказ, которым Галлахер ответил на его приглашение. Галлахер просто удостаивал его своей дружбой, как он удостоил Ирландию своим посещением.
6
На посошок (ирл.).
Бармен принес виски. Крошка Чендлер подвинул один стакан своему другу и бойко поднял другой.
— Кто знает? — сказал он после того, как они чокнулись. — В будущем году, когда ты приедешь, может быть, я буду иметь удовольствие пожелать счастья мистеру и миссис Галлахер.
Игнатий Галлахер, глотая виски, выразительно прищурил один глаз над краем стакана. Когда он кончил пить, он решительно причмокнул, поставил стакан на стол и сказал:
— И не воображай, дорогой мой! Сначала я перебешусь и поживу в свое удовольствие, а уж потом полезу в ярмо, если я вообще это сделаю.
— Когда-нибудь сделаешь, — спокойно сказал Крошка Чендлер.
Оранжевый галстук и аспидно-синие глаза Игнатия Галлахера повернулись к его другу.
— Ты так думаешь? — сказал он.
— Ты полезешь в ярмо, — уверенно
Он сказал это слегка вызывающим тоном и почувствовал, что выдал себя; но, хотя румянец сгустился на его щеках, он выдержал пристальный взгляд друга. Игнатий Галлахер с минуту смотрел ему в лицо и затем сказал:
— Если это когда-нибудь случится, можешь поставить свой последний шиллинг, дело обойдется без сантиментов. Я женюсь только на деньгах. Или у нее будет кругленький текущий счет в банке, или — слуга покорный.
Крошка Чендлер покачал головой.
— Ты что, человече, думаешь? — с горячностью сказал Игнатий Галлахер. — Стоит мне только слово сказать, и завтра же у меня будут и баба и деньги. Не веришь? Но я-то знаю, что это так. Есть сотни — что я говорю, — тысячи богатых евреек и немок, просто лопаются от денег, которым только мигнуть... Подожди, дружок. Увидишь, как я это дело обломаю. Уж если я за что возьмусь — ошибки не будет, не сомневайся. Подожди — увидишь.
Он порывисто поднес стакан ко рту, допил виски и громко рассмеялся. Потом он задумчиво устремил взгляд в пространство и сказал более спокойным тоном:
— Но я не спешу. Пусть они подождут. И я не собираюсь связывать себя с одной женщиной.
Он сделал движение губами, словно пробуя что-то, и скорчил гримасу.
— Вот надоест, тогда, — сказал он.
Крошка Чендлер сидел с ребенком на руках в комнате возле прихожей. Ради экономии они не держали прислуги, и Моника, младшая сестра Энни, приходила на часок по утрам и на часок по вечерам помочь по хозяйству. Но Моника давно ушла домой. Было без четверти девять. Крошка Чендлер опоздал к чаю и, кроме того, забыл принести Энни кофе от Бьюли [7] . Разумеется, она надулась и почти не разговаривала с ним. Она сказала, что обойдется без чая, но как только подошло время, когда лавка на углу закрывалась, она решила отправиться сама за четвертушкой чая и двумя фунтами сахара. Она ловко положила ему на руки спящего ребенка и сказала:
7
Магазин в Дублине.
— Держи. Только не разбуди его.
На столе горела маленькая лампа с белым фарфоровым абажуром, и свет падал на фотографическую карточку в роговой рамке. Это была фотография Энни. Крошка Чендлер посмотрел на нее, остановив взгляд на тонких сжатых губах. На ней была бледно-голубая блузка, которую он принес ей в подарок как-то в субботу вечером. Она стоила десять шиллингов и одиннадцать пенсов; но сколько мучительного волнения она ему стоила! Как он терзался, когда ждал у дверей магазина, чтобы магазин опустел, когда стоял у прилавка, стараясь казаться непринужденным, а продавщица раскладывала перед ним дамские блузки, когда платил в кассу и забыл взять сдачу, когда кассир позвал его обратно и, наконец, когда, выходя из магазина, проверил, крепко ли завязан сверток, чтобы скрыть покрасневшее лицо! Вернувшись домой, он отдал блузку Энни, и та поцеловала его и сказала, что блузка очень славная и элегантная, но, услыхав цену, бросила блузку на стол и сказала, что брать за это десять шиллингов и одиннадцать пенсов — чистый грабеж. Сначала она хотела нести ее обратно, но, когда померила, пришла в восторг, особенно от покроя рукава, поцеловала его и сказала, какой он милый, что подумал о ней.
— Гм!..
Он холодно смотрел в глаза фотографии, и они холодно отвечали на его взгляд. Несомненно, они были красивы, и само лицо тоже было красивое. Но в нем было что-то пошлое. Почему оно такое неодухотворенное и жеманное? Невозмутимость взгляда раздражала его. Глаза отталкивали его и бросали вызов: в них не было ни страсти, ни порыва. Он вспомнил, что говорил Галлахер о богатых еврейках. Темные восточные глаза, думал он, сколько в них страсти, чувственного томления... Почему он связал свою судьбу с глазами на этой фотографии?