Облачно, с прояснениями
Шрифт:
Мы вышли в палисадник. Черный пушистый Час, восторженно лая, бросился к нам.
— Он чует, что ты от Сережи, — сказала Ольга. — Он знаешь, какой умный?
Мы шли гуськом по дороге, ведущей на станцию. Час бежал впереди, поминутно оглядываясь на нас.
Времени было еще достаточно, до поезда целых девять минут.
— Значит, завтра обратно на фронт? — спросила мать.
— Да. В двенадцать ноль-ноль надо быть на вокзале.
Мать остановилась, и я остановилась тоже.
— Господь с тобой. — Мать широко перекрестила
— Конечно, буду писать.
— Адрес запомнила?
— Еще бы!
Вдали послышался шум поезда.
— Счастливо тебе, Валя, — сказала Ольга.
А потом мать положила мне руки на плечи. В темноте слабо белело ее лицо. И глаза казались необычно большими.
— Будь здорова, дочка, — сказала мать и прижала меня к себе.
Я не хотела плакать, я держалась весь день как могла, потому что мать тоже не плакала, а тут слезы против воли покатились по моим щекам, и я целовала ее лицо, руки, волосы, и опять плакала, и говорила какие-то слова, теперь уже и не помню, какие…
Она все молчала, не отрывая от меня глаз…
И вдруг сказала:
— Если бы у тебя ребеночек от Сережи остался…
Тяжело дыша, поезд подошел к платформе и остановился, замер на минуту.
В последний раз я обняла мать, потом вскочила в вагон. И вагон тут же тронулся.
Новый район
1
Всю жизнь я прожила на Масловке, в деревянном доме. Позади дома был сад, там росла сирень, были еще яблони, несколько вишневых деревьев и четыре очень старых березы.
А этой весной мы переехали в новый район, в Беляево-Богородское, и все соседи тоже переехали, потому что наш дом должны были ломать.
Я не хотела переезжать. Я привыкла к светелке, так я называла свою комнату под самой крышей, у нас была такая квартира: двухэтажная, две комнаты внизу, одна наверху, узенькая, с покатым потолком. Привыкла к саду, где у меня были свои любимые уголки. Они все были отмечены чем-то памятным для меня с самого детства: вот под этой яблоней я когда-то похоронила птичку, которую вырвала у нашего кота Барсика; вот здесь, возле забора, где росла одичавшая малина, я обычно пряталась, приходя из школы, когда получала плохие отметки. Посижу, бывало, подумаю, вроде успокоюсь, а тогда уже можно и показаться дома.
И еще была у нас, ребят, живших в доме, традиция: перед экзаменами съесть по десять лепестков сирени: если съешь, тогда непременно сдашь экзамен, какой бы трудный ни был. Мы все свято выполняли этот уже не помню кем выдуманный обычай, а мой дедушка ругался:
«Всю сирень оголили, бездельники!»
Дедушка был папин папа, жил вместе с нами, а папа работал монтажником, ездил по разным городам, на заводы, ненадолго приезжал домой и снова уезжал, и мы опять оставались втроем.
Дедушка, случалось, упрекал маму:
«Как же так жить можно? Семья —
И я соглашалась с ним, потому что скучала по папе, но мама не хотела ездить с папой. Прежде всего она считала, что я должна учиться в одной и той же школе и окончить ее, и потом, мама работала, она преподавала в музыкальном училище, учила играть на рояле, как она говорила, музыкально одаренных детей, будто бывают училища для музыкально неодаренных.
Сама я не была одаренной ни в чем. Так, обыкновенный, рядовой середняк. Что же касается моих отношений с музыкой, то мама говорила:
«Безнадежно неспособна».
Когда-то, когда я еще училась во втором классе, мама вздумала учить меня играть на рояле, садилась возле меня, заставляла повторять одни и те же гаммы и все время поправляла:
— Держи кисть свободнее. Распрями пальцы, не напрягай руку…
А у меня кисть, как нарочно, не хотела быть свободной, и пальцы оставались напряженными, и в конце концов мама отказалась от своей затеи, к великой моей радости.
— Если человек неспособный и к тому же ленивый, ничего с ним не поделаешь, — определила мама.
Я не была ленивой, просто неспособной. Не всем же быть способными, такими, как Антон Пугачев.
Антон жил в соседней квартире. Сперва мы ходили с Антоном в один и тот же детский сад, потом вместе поступили в школу, учились в одном классе. Нас считали друзьями, и мы с ним дружили, хотя и часто ссорились, но потом все равно снова мирились.
Я училась по математике лучше его. Зато он был то, что называется, музыкально одаренным. Это первая заметила моя мама еще три года тому назад. Мы сидели как-то с Антоном в саду на скамейке, и я заставляла его решать задачи по математике. Через два дня предстояла письменная, и надо было хотя бы немного поупражняться решать задачи.
Я писала условия задачи, а он зевал и смотрел куда-то в сторону и все время напевал что-то про себя.
Я сказала:
— Ты бы лучше не пел, а поглядел, что я пишу.
— Мне хочется петь, — ответил он.
— Тогда идем в дом, — сказала я. — Может быть, дома перестанешь петь.
Он послушался, и мы пошли к нам. А моя мама сидела за роялем, что-то играла. И Антон подошел к роялю и весь застыл, глядя на мамины руки.
— Ну как? — спросила его мама. — Тебе нравится то, что я играю?
— Не очень, — сказал Антон. — Вот вчера вы играли что-то очень хорошее.
— Что же? Напомни.
— Я не знаю, как это называется, я лучше спою.
И Антон стал петь, и я увидела — мамины глаза вдруг расширились, а брови поползли вверх.
— Вот это да! — сказала мама. — Ведь все верно с начала до конца. А ты знаешь, как называется то, что ты пел?
— Нет, не знаю.
— «Патетическая соната» Бетховена.
— «Патетическая соната» Бетховена, — повторил Антон.
— Спой еще что-нибудь, — попросила мама.