Облачно, с прояснениями
Шрифт:
— Как? Как? — засмеялась Ляля. — Повтори, дедушка, как здорово сказано! Лучше не придумаешь.
— А я не придумывал, я говорю то, что есть, — сказал дед. — Сейчас попробую, поясню тебе мои слова. Есть доброта не показная, скромная, которая не любит кричать о себе в голос.
— Ты такой, — сказала Ляля.
— Не знаю, тебе виднее. А есть показуха, именно витринная доброта, когда человек кричит о своих благодеяниях на весь мир, когда делает какие-то одолжения и гордится тем, что делает, и хочет, чтобы все кругом
— А папа мой какой? — спросила Ляля. — Тоже в этом роде?
— Папу твоего я очень мало знал. По-моему, он был неумелый, неуклюжий, но искренний, непоказной человек. Без какой бы то ни было фальши или все той же показухи.
— Такой, как мама, — сказала Ляля. — Он такой, как мама, верно, дедушка?
— Да, — не сразу ответил дед. — Такой же, как твоя мама.
— А Юра какой? — спросила Ляля.
— Хороший твой Юра, чистой воды человек.
Надо было видеть, как засияли Лялины глаза, каким радостным румянцем вспыхнули щеки.
И я тоже обрадовалась. Нет, она не уедет, не бросит нас, своего деда и Юру, которого, должно быть, полюбила…
Но после, оставшись одна, я снова начала сомневаться.
Сомнения терзали меня, я подолгу не могла заснуть по ночам, но ни с кем, ни с одним человеком не могла поделиться своими мыслями и тревогами.
Однажды я застала у них Юру. Он читал свои стихи. Я слушала его стихи впервые: это были выспренные, полные трескотни и назойливых рифм строчки. По выражению моего лица Ляля поняла, что стихи мне не нравятся.
Она сжала мою ладонь, шепнула:
— Он ужасно обидчивый…
Потом Юра кончил читать и снова стал таким, как всегда.
Он спросил:
— Хотите, я прочитаю вам гениальное стихотворение?
— Твое? — спросила я.
Он опять не обиделся, он оказался куда умнее своих стихов. Засмеялся, сказал:
— Нет, не мое. Всего две строчки:
Так что ж я боюсь умереть, Если спать я ложусь с мольбой, чтоб все пережили меня? [1]1
Стихи Вл. Бурича.
Великолепно, не правда ли?
Я не успела ответить. Внезапно Ляля закрыла лицо ладонями.
Мы с Юрой одновременно испугались. Первой опомнилась я.
— Ляля, что с тобой? Что случилось?
Даже Редька что-то почувствовала и начала подпрыгивать на своих толстых лапах, стремясь лизнуть Лялю в нос, чтобы на свой манер утешить ее.
Ляля вытерла ладонью слезы.
— Хорошо, что дедушки нет.
— Конечно, хорошо, — ответил
— Прочти еще раз…
— Не буду.
— Почему?
— Опять реветь станешь.
— Стану, — задумчиво произнесла Ляля. — Меня эти стихи как-то вдруг ударили вот сюда… — Она ткнула себя пальцем в грудь.
— А ты впечатлительная, — сказал Юра. — Скажи, старушка, часом, сама стихи не пишешь?
— Еще нет.
— Значит, будешь, — уверенно заметил он. — Тогда вспомнишь меня.
Она медленно произнесла:
— Я тебя и вправду буду вспоминать часто.
— Что значит — вспоминать часто? — удивился он. — Никак, уезжать куда-то собралась?
— Да.
Прежде чем она вымолвила это короткое «да», я уже безошибочно поняла все.
— Ты уезжаешь? — спросила я. — К маме?
Ляля кивнула.
— Почему ты так решила? — спросил Юра.
— Я ей нужна. Она совсем одна теперь. Ее муж бросил, ушел к какой-то костюмерше из их театра.
— Вот оно что, — протянул Юра.
— Она уже тогда, когда приезжала, сказала тебе, что разошлась с мужем? — спросила я.
— Да, уже тогда, только просила не говорить никому. Может быть, надеялась, что помирится с ним.
— Так, так, — сказал Юра.
— Она совсем одна, пойми, — сказала Ляля. — У нее больное сердце, и никого нет рядом, и она такая одинокая.
— Так возьми ее сюда.
— Я уже думала, но это невозможно. Дедушке будет очень тяжело. Мама трудный человек, и я не могу заставить дедушку взять маму. Он не откажет, ради меня согласится, но он с нею не уживется.
— Тогда не уезжай, оставайся здесь, — сказал Юра.
— Нельзя, — сказала Ляля. — Сейчас я очень нужна маме.
Я спросила:
— Думаешь, ты дедушке не нужна?
Мне вспомнилось лицо Алексея Кирилловича, когда он говорил о Ляле, и снова послышался его голос:
«Боюсь умереть…»
Эти два слова, произнесенные спокойным, даже будничным тоном, поразили меня тогда своей обнаженной горькой сущностью, неприкрашенной правдой. Он знал, чего ему следует бояться, и справедливо страшился уйти, оставив Лялю незащищенной.
Ляля не ответила мне, наклонилась, потрепала Редьку за уши. Потом подняла голову, сказала:
— И он мне нужен, но я не могу иначе. Сейчас я для мамы нужнее всех.
Она собиралась ехать сразу после окончания школы.
— Даже не желает остаться на выпускной вечер, — сказал дед.
Он резко изменился за это время, похудел, весь как-то ссохся.
Он уже не уговаривал ее, понял — все будет бесполезно. Только однажды не выдержал, сказал в сердцах:
— Стоит ли тебе жертвовать своей жизнью для кого-то?
— Дедушка, — остановила его Ляля, — подумай, о чем ты говоришь! Разве для мамы что-то делать — это для кого-то?