Облачно, с прояснениями
Шрифт:
Я сказала меланхолично:
— Кто покупает сказки, а кто без хлеба сидит.
Ляля тут же спохватилась.
— Я сейчас, — сказала виновато, — одну минуточку! Вы не беспокойтесь, сейчас сбегаю и принесу хлеба.
И, уже стоя в дверях, спросила:
— А вы читали сказки Андерсена?
— Читала, конечно.
— А я нет, я только по радио слышала.
Снова тщательно оглядела книжку, сказала:
— Эту книжку дедушка печатал, он сам мне говорил.
Подумала еще немного, спросила:
— Как думаете, дедушка читал
— Думаю, читал.
— И я теперь целую неделю буду читать сказки!
У меня нет детей. Не удивительно, что я привязалась к Ляле и полюбила ее как родную. Потому, когда я думаю о ней (а думаю я о ней часто и подолгу), мне вспоминаются многие эпизоды, смешные, грустные, занимательные или обыкновенные, но все так или иначе связанные с нею.
Помню, как она тяжело болела стрептококковой ангиной. Лежала в постели, лицо в горячечном румянце, глаза блестят; ставлю ей градусник, шкала чуть ли не до тридцати девяти и семи… Она видит по моему лицу, что я встревожена, спрашивает тихо:
— Высокая?
— Довольно высокая, — отвечаю я.
И она шепчет, чтобы не услышал дед, который возится на кухне, греет ей молоко:
— А вы скажите ему, что почти нормальная.
Помню, как впервые после болезни она вышла на балкон, глянула вниз на улицу, воскликнула удивленно:
— Смотрите, уже зеленые листья на деревьях!
А дед сказал:
— Чему ж ты удивляешься? Всю зиму провалялась, а поднялась — на дворе уже весна.
Лицо ее у меня перед глазами: бледные, ни кровинки, щеки, удивленно расширенные глаза, полуоткрытые губы. Глядит на улицу сверху вниз, шепчет про себя:
— Зеленые листья… И солнышко светит… Вот чудо-то!
А дед подмигивает мне, кивая на Лялю, и оба мы думаем об одном и том же: должно быть, ей самой сейчас кажется, что она родилась во второй раз.
А вот январский, сверкающий стылым морозным блеском день.
За окном падал снег, тихо, как в стакане, неслышно и щедро, улица была вся в снегу, словно декорация: высокие сугробы по краям тротуара, снежные шапки на машинах, стоящих возле дома.
Утром ко мне позвонили в дверь. Я открыла, на пороге стоял губастый, светловолосый парень в меховой шапке пирожком, в недлинной стеганой куртке.
— Привет, — сказал парень. — Я Скуратов.
— Привет, — сказала я. — Ну и что с того, что вы Скуратов?
Он ухмыльнулся, открыв неровные зубы:
— А то, что я тот самый Скуратов, с которым у вас нора.
— Что? — переспросила я. — Какая нора?
— Как — какая? Обыкновенная. Знаете, как трудно получить нору?
— Не знаю, конечно. Знаю только, что мне лично нора не нужна.
— У вас есть собака? — спросил он.
— Нет, — сказала я. — У меня нет, а вот у соседей…
Я подошла к Лялиной двери, позвонила. В тот самый миг, когда Ляля открыла дверь, выбежала Редька.
Глаза Скуратова стали круглыми, словно пуговицы его куртки.
— Вот эта собака? — спросил он.
Все разъяснилось не сразу. Оказывается,
Мы все вдоволь посмеялись после. Одна Ляля не смеялась.
— Подумаешь, фокстерьеры ему нужны! А слона или тигра, случайно, не требуется?
— Пойми, — убеждал ее дед, — Редька — законченная дворняга, ей не нужны никакие норы и натаски, а жесткошерстный фокстерьер — это собаки-крысоловы, им требуются особые норы.
— Дедушка, — спросила Ляля, — почему ты всегда все знаешь?
Я полагала, что Алексей Кириллович засмеется, попробует отшутиться, но он неожиданно покраснел, как юноша, так, что, казалось, седые его волосы мгновенно стали розовыми.
— Ну, не все, — пробормотал. — Уж ты скажешь!
— Нет, правда, — не отставала Ляля. — Что тебя ни спросишь, ты все знаешь.
— Ну, например, про жесткошерстных фокстерьеров я в книге прочитал, у нас книга по кинологии печаталась.
— Что за книга?
— Перевод с английского.
В тот вечер я сидела у них, мы все трое смотрели детективный фильм по телевизору.
В дверях раздался звонок.
— Начинается! — сказала Ляля, вскакивая, чтобы открыть дверь. — Наверно, еще один какой-нибудь малахольный любитель фокстерьеров.
На пороге стояла женщина, довольно полная, сравнительно молодая. Темно-вишневого цвета пальто, казалось, было ей тесно, на голове белая меховая шапка-ушанка.
В раскрытом меховом воротнике виднелся клетчатый шарфик, над ним цвело слегка оплывшее с мороза лицо, полный розовый подбородок, походивший, как подумалось мне, на молодую картошку, яркие губы, темные, слегка подчерненные ресницы.
— Вам кого? — спросила Ляля. Должно быть, подумала про себя: «Опять не туда зашли…»
Но нет, женщина пришла туда, куда следовало.
Она спросила:
— Ляля, ты меня узнаешь?
— Сейчас попробую…
Ляля вглядывалась в нее, пытаясь узнать, кто стоит перед нею. Поначалу лицо Ляли казалось растерянным, потом стало немного проясняться, словно на нем попеременно отражались свет и тени.
Тихо всплеснула ладонями.
— Да, ну конечно же, — сказала женщина и обняла Лялю. — Я знала, что ты меня узнаешь, не можешь не узнать…
Она походила на свою фотографию, ту самую, что висела на стене в Лялиной комнате, только там, на фотографии, она выглядела моложе, а сейчас, когда она сняла шубу, шапку, размотала шарф, стали видны морщинки возле рта, мешки под глазами, дряблая кожа, все те неизбежные приметы старения, от которых никуда не денешься, не спасешься.
Я заметила: Ляля похожа на мать — такие же точно глаза, как у матери, светлые, широко распахнутые, и лоб такой же, чуть выпуклый, невысокий, туго обтянутый кожей, и манера смотреть у обеих одинаковая, немного вбок, словно так вот, сбоку, легче все разглядеть.