Облачный полк

Эдуард Веркин

Мы пытались их разобрать. Саныч тянул за мерзлые руки с остервенением, я помогал, и мы оба понимали, что это все бесполезно. Даже если бы мы сумели их растащить, похоронить все равно не получилось бы. Саныч злился, он разделся, остался в новом мамкином свитере с оленями, я расстегнул пуговицы, сначала верхнюю, затем остальные, так было гораздо легче, свободнее.

Через час мы остановились передохнуть. Горло схватили крюкастые шипы, я уже не дышал – хрипел, собирал по подбородку мохнатые сосульки, прилипавшие к пальцам.

– Это бесполезно, – сказал я. – Мы не сможем их расцепить. Нужно растапливать. Бесполезно, Лень, только сами рядом ляжем.

Давай убираться потихоньку.

Саныч ничего не ответил, принялся закапывать мертвых. Я тоже. Мы набирали в охапки снег и строили пирамиду, курган, снежный снежный дом, сугроб, из которого торчали в стороны изношенные валенки, пальцы и рукава. Мы почти закончили, как вдруг снова пошел снег, непослушные большие снежинки.

– Опять, – Саныч поймал крупную снежинку, она долго не таяла на ладони. – Они все разные, ты же знаешь?

– Все знают.

– Вранье это, – помотал головой Саныч. – Я в-видел одинаковые. И ч-часто. Все врут, сво-олочи.

– Пойдем отсюда, – сказал я. – Не надо здесь искать…

Язык ворочался плохо, общее замерзание, пальцы не сгибаются, язык не шевелится.

– Надо посмотреть еще, – помотал головой Саныч. – Тут м-могли остаться… Кто-нибудь…

– Никто тут не мог остаться! – я выкрикнул, по-другому разговаривать уже не получалось, слова требовали крика.

– Я хочу там… Т-там м-могли…

Саныч заикался. Он еще что-то говорил, и объяснял и махал руками, прихваченные холодом слова застревали меж зубами и не вылетали наружу. Он пытался натянуть ватник, но руки окоченели и не пролезали в рукава, и я тоже почему-то не мог ему помочь, пришлось подпороть телогрейку подмышками, и она напялилась, села туго и деревянно.

Лицо у него задрожало и задергалось, он снова забормотал, и зашепелявил, а я кивал, и окоченение накинулось резко, поплыло в ноги, надо срочно разогнать кровь. Нет, я радовался морозу. Летом было бы плоше. Холод выстуживал мысли, я чувствовал, как внутри, в голове, в животе, в горле болтается ледяное крошево, распускающее вокруг себя равнодушие и спасение, в холод думаешь по большей части о холоде, а только потом обо всем остальном.

– Идем! – сказал я. – Отсюда! Идем!

Надо идти. Передвигать ноги, ползти, ползти. Остановишься – и все, пристынешь, как та немецкая сволочь, двигаться, двигаться.

– Вперед!

Я побрел наугад. То есть, не совсем наугад, за солнцем. На запад, наверное. Потом, когда Саныч придет в себя, расскажу, что от лагеря шагали на солнце, он сориентируется, поймет, где мы находимся, а сейчас надо просто шагать, левой-правой. Я зацепил его за рукав и поволок, Саныч не сопротивлялся, не упирался особо. Он дрожал, дышал в ладони, покусывал схваченные холодом пальцы, и оглядывался, вести его получалось трудно, между нами и лагерем натянулась звенящая шелковая нитка, она вела нас по кругу, пела надрывом и иногда я видел как натыкаясь на невидимую струну распадаются в искристую пыль снежинки.

Остров не отпускал нас. Я снова запнулся и упал, выставил перед собой руки, и распорол левую об острую щепку, от запястья почти до локтя, кровь не показалась, она спряталась от холода вглубь тела, сделалось щекотно и страшно, потому что я понял – я запнулся совсем не случайно. Там, под уже начинавшим твердеть настом меня ждал человек.

Я не хотел видеть его лицо, я вскочил и побежал, пробивая целину коленями, Саныч отстал, но двигался, старался.

Не знаю, сколько мы бежали, через снег и березы, я остановился только когда почувствовал, что

связывавшая нас и остров струна лопнула, и мы брели свободно, цепляясь ватниками за елки и автоматами за ели, шли куда-то, январские тропы спутались у меня в голове, остановились не знаю где, уже совсем в сумерках. Саныч начал молча готовить ночлег. Он разогрелся и двигался уже не так деревянно, только топорик часто из рук выскальзывал, пальцы не держали. Я отобрал топор, стал рубить лапник. Саныч вытаптывал лежку под елкой. Костры зажигали долго, я то есть зажигал, Саныч лежал, зарывшись в хвою и спал. А мне заснуть так и не удалось. Первое время я поддерживал огонь, следил за тем, чтобы не подгореть, а согревшись, стал бояться замерзнуть, а потом я не мог уснуть от страха. Между провалами в сумрак я открывал глаза и видел мертвецов, стоявших в обнимку с деревьями. И всю ночь вокруг нас хрустели равномерные тяжелые шаги, но сегодня их слышал только я.

Саныч проснулся рано, до рассвета. К этому времени я уже плохо соображал от дыма и недосыпа, в голове почему-то переплетались черно-белые ленты и звезды, светившие справа, расплывались в неопрятные желтые круги. Саныч разжег костер и нагрел воды. Попили кипятка, Саныч молчал, в мою сторону не смотрел. Пальцы, которыми он держал кружку, имели нехороший малиновый цвет. Может и обойдется. А может и не обойтись.

Когда расцвело окончательно, двинулись. Я рассказал, что вчера мы шли от лагеря за солнцем, Саныч даже не кивнул, он знал, куда надо идти, так мне, во всяком случае, показалось.

Он продвигался через лес уверенно и определенно, строго придерживаясь направления, не отвлекаясь на неровности местности и буреломы – овраги мы преодолевали всегда поперек, иногда проваливаясь почти по грудь, через бурелом перли так, не разбирая дороги, сворачивая только в самых непролазных дебрях. На открытых местах Саныч начинал шагать быстрее, и я едва за ним успевал, такую он развивал прыть, все-таки несмотря на всю свою последнюю жизнь я продолжал оставаться городским человеком, и ровняться с Санычем мне было трудно. По снегу ходить вообще большая наука, особенно без лыж, нужно с детства давить целину, только тогда приучишься, а без привычки ноги устают почти сразу. Хорошо бы, конечно, на лыжах, но лыжи в наших лесах редко где помогают, обуза сплошная, да и тяжелые. Тут иногда себя с трудом тянешь, а если еще лыжи прицепить…

Саныч повернул. Это случилось неожиданно, вдруг, ни с того ни с сего резко забрал вправо. Я сделал еще несколько машинальных шагов, прежде чем перехватил новое направление. Объяснять Саныч ничего не стал, хотя я и спрашивал. Он вообще много и целеустремленно молчал. Мы шагали и шагали, темно-оранжевое солнце лениво взбиралось над лесом, я уже потихоньку примеривался к этому тугому снежному шагу, как вдруг Саныч повернул опять. Так же непредсказуемо и снова направо, снова без объяснений, матюгнулся только.

После этого он стал поворачивать чаще.

Я думал, что он путает следы, петляет по заячьи, сбивает с толку преследователей. Бессмысленно. Никто нас не преследовал и преследовать не собирался, каратели сделали свое дело, гоняться по дебрям за двумя сопляками… Кому это нужно? Отряд уничтожен, угрозы нет, теперь деревни жечь станут, много им теперь работы.

Я думал, что он заблудился. Столько всего свалилось на наши головы, тут любой растеряется, все эти метания… Солнце непонятное, как прилипло, я, конечно, во всем этом лесном брожении не шибко какой специалист, но все равно что-то не то…