Облачный полк
Шрифт:
– Теперь оружие. Какой автомат лучше, а? Леонид с каким воевал? Тогда у него я помню немецкий был, кажется.
– С обоими, – ответил я. – То есть иногда с нашим, а иногда с немецким, как удобнее. А вообще с пистолетом, в разведке автомат не очень.
– С пистолетом не пойдет, – забраковал Виктор. – Должно быть видно. Ну-ка…
Он сдернул у меня с плеча МП, сунул Лиде. Она отступила.
– Ненастоящий, – успокоил писатель. – Не бойся, бери.
Лида взяла оружие, держала его на вытянутых руках, как гадюку. Писатель отбежал в
– Не то… А?
– Похоже вообще-то, – возразил я. – Нормально.
– Не, не то. Спросят – почему советский партизан с немецким автоматом…
– Кто спросит?
Писатель не ответил, отобрал у Лиды МП, вручил ППШ. Немца он положил на сундук, на выгоревшую льняную скатерть. Буфет появился, новенький, сквозь стеклянные дверки виднеется посуда и поблескивает серебро.
Лампа. Даже не лампа, люстра, наверное, в три лампочки.
Комод, похожий на пузатый портфель.
На стене над комодом карточки в самодельных рамках, старый усатый дядька, неулыбчивый, наверное, отец, но на Саныча совсем не похож. Под фотографиями узенькая полочка, на ней слоники, девять штук, у предпоследнего на спинке скол. Раньше не заметил всего этого.
– Тяжелый, – пожаловалась Лида. – Как вы его таскали?
– На шею повесь, – велел Виктор.
Лида продела голову в ремень, положила руки на приклад.
– Да что ты как старушка-то! – усмехнулся писатель. – Не бойся его! Возьми по-хорошему!
– Я не знаю как! – хихикнула в ответ Лида.
– Покрепче! Посильней!
– Покрепче… – передразнила Лида. – Посильнее…
Но автомат сжала. И брови насупила. И сразу все поменялось.
Я еще тогда это подметил, ну, что оружие преображает человека, как-то по-другому его организует, делает старше, значительнее. Лида чуть наклонила голову и сделалась неотличима. Писатель прочитал это по моему лицу и сказал:
– Полушубок надевай. Скорее!
Лида надела полушубок и сделалась еще похожее, одежда съела рост и расширила плечи, писатель довольно хмыкнул.
– Теперь шапка, – сказал он. – Шапка где-то… Ага.
Он отыскал шапку, отряхнул ее, взъерошил, нахлобучил на голову, зачем стричься заставлял человека?
– Я сейчас за штативом сбегаю… – писатель выскочил из комнаты, мы остались одни.
– Правда, похожа? – спросила Лида.
– Очень.
– Да… Это правильно, что про Леньку книжку писать будут, он ведь герой. Его именем даже улицу в Новгороде назвали, Валька сама видела.
– Улицу?
– Ага. Красивая, дома все новые и водокачка есть, и липы цветут везде.
Я очень хорошо представил эту улицу, она шла в гору, палисады вокруг домов, и таблички с надписями, черным по белому.
– А где народ? – спросил я. – Нет никого. Работают?
– Работают. А вообще все приходили уже по два раза. Когда узнали, что про Леньку книжку сочиняют, все приходили. Тут ведь вокруг почти ничего не осталось. Вязники сожгли, там теперь только яблони цветут,
– Да.
– У нас, кстати, здесь многие в партизанах были. Вон из того дома, и из этого, зеленого…
Лида показала пальцем.
– Убили почти всех.
Лида потерла нос.
– А яблоки из Вязников нельзя есть, – сказала она. – Они на пепле росли, нельзя их. И никогда нельзя будет.
Я выглянул в окно на другой стене. И тут цветы. Не знаю, как они назывались, золотые шары, несколько штук. Я заметил даже пчелу, она ползла по желтым бархатным лепесткам, погруженная в свои дела.
Прибежал Виктор со штативом. В этот раз он действовал умело и ловко. Расправил треногу, прикрепил к ней камеру, выставил экспозицию. Поглядел на меня.
– По-моему хорошо, – сказал я. – Только полушубок… Мы в ватниках обычно…
– Да кто на это посмотрит? Ерунда, главное в остальном совпадает. Родная мать не отличит… Нет, то есть отличит, конечно…
– Улыбаться надо? – спросила Лида.
– Нет, не надо, так и стой не шевелясь. Сейчас.
Виктор принялся щелкать камерой. Затем он сместил штатив чуть в сторону и снова продолжил, Лида стояла, не двигаясь, чуть нахмурившись, серьезно.
Мне стало душно, я вышел на улицу.
Туча остановилась, река не пускала, туча топталась над полем, над стогами, солнце выглядывало из-за ее края и пускало пятна по лугу, я увидел людей, которые сгребали сено и поглядывали на небо. Вот зачем им лодки, они на работу на них плавают. А сено как тогда возят…
В машину забралась серая собака, развалилась на передних сиденьях, растопырилась и стала храпеть, блох напустит, подумал я.
Из окна выставился Виктор.
– Все. Лидка пошла самовар ставить. Чай-то будешь пить?
– Буду.
– Лид, он будет!
Виктор исчез и объявился на крыльце, с булкой, соленым огурцом и крынкой.
– Бобик, брысь! – шуганул он собаку.
Однако бобик только на бок повернулся, Виктор махнул огурцом.
– Хорошо получилось, – сказал он. – Чувствую, что хорошо. Завтра напечатаю.
Писатель откусил от огурца, от пирога, запил квасом.
– Посидим? Во какая колода… Туча не перейдет, не смотри. Огурцы они солят изумительно, ведро бы съел.
Виктор дохрустел огурцом, жопку кинул в собаку, та в ответ тявкнула.
Мы уселись на толстое бревно, уложенного вдоль забора вместо скамейки, кора с него была сорвана и на отполированной древесине виднелись буквы, написанные химическим карандашом. В слова они не складывались, кто-то просто переписал алфавит.
Виктор закурил, пил из крынки квас и разглядывал туфли.
– На поезд не опоздаем? – спросил я.
– Не опоздаем… Да если что я позвоню, ты не переживай. Квасу хочешь?
– Не.
– Зря. Квас у них тоже хороший. Лидка пирог с рыбой дала, тебе в дорогу.