Обладание
Шрифт:
Она как завороженная смотрела на мягкий свет, исходящий от драгоценного камня. Такой маленький — и такой дорогой. Почти бесценный, благодаря своей редкости. Желанный из-за того, что прекрасен. Как некоторые женщины.
Довольно. Слишком много лет ушло на безрассудные детские страсти. Она стала пленницей своих воспоминаний. Достаточно прошлого. Пора уходить от него. Пора идти вперед.
Аддис искал ее повсюду: в саду, на кухне. В конце концов он решил, что она ушла на рынок за продуктами. Он велел Джейн сообщить ему, когда Мойра вернется, и отправился наверх, надеясь, что Мойра не будет
Обед оказался для него настоящей пыткой. Рядом с этой девочкой он чувствовал себя разбитым стариком, потрепанным временем. Их разделяли больше, чем годы. Жизнь, состоящая из опыта, которого она никогда не узнает, пропастью лежала между ними. Он глубоко сомневался в том, что страсть, или время, или возможные дети когда-либо смогут скрепить этот брак. И в большей степени потому, что он сам не хотел, чтобы это случилось. Его тело могло соединяться с ее телом, плодить сыновей, но его душа никогда не найдет с ней покоя. Не оттого, что она была юна, не оттого, что она во многом напоминала Клер. И не оттого, кто она была такая, в конце концов. Настоящая проблема заключалась в том, кем она не была.
Он приблизился к окну, окинув взглядом двор, надеясь заметить хоть мельчайшую деталь, свидетельствующую о том, что она вернулась. Перед его мысленным взором вновь возник тот момент, когда она с присущим ей благородством и грацией приняла от Матильды плату. Ее отрешенный вид, когда она пела. Она так и не взглянула на него, так и не подняла глаз. И это несмотря на то, что каждая частичка его души молила об этом. Конечно, она права. Его реакция привлекла бы всеобщее внимание. От Томаса бы это явно не ускользнуло.
Аддис бросился на кровать. Он чувствовал себя полностью опустошенным, будто разум существовал отдельно от тела, а тело находилось за пределами этой комнаты. В нем бушевала буря негодования на самого себя. По сути, он был гораздо свободнее, будучи рабом. У него были обязанности, но не обязательства по отношению к самому себе. Ярмо, надетое на шею, давило легче, чем чувство долга, порожденное происхождением.
Он понял, что жалеет о том, что Мойра не встретилась ему тогда. Что ее не взяли в плен во время балтийской кампании, не увели в рабство. Был бы он тогда способен полюбить ее? Пронести свое чувство через годы унижений? Смогли бы они тогда найти мир в сердцах, открытых друг для друга, закаленных в сражении за жизнь? Было бы это легче, чем теперь, по возвращении? Смог бы он отказаться от свободы ради возможности безраздельно владеть ею? Во имя того, чтобы быть с нею рядом?
Шорох за дверью возвратил его к реальности. В проеме двери показалась голова Джейн.
— Она вернулась? — он соскочил с кровати.
— Нет, — Джейн оставалась у двери, обтирая руки о подол юбки. — Она велела дождаться завтра, и только тогда передать вам… Но я подумала, может, вы захотите узнать раньше.
— Знать что? Передать что?
У старой служанки был испуганный вид, словно она чего-то опасалась. Может быть, того раздражения, которое начинало его охватывать. Она боязливо прошла к столу и положила на него какой-то предмет, завязанный в платок.
— Мойра велела передать вам, что покупает свободу. Это — плата. Она сказала,
Аддис быстро подошел к столу. На платке лежал рубин, в два раза превышавший размер яйца малиновки. Джейн облизала пересохшие губы.
— Она говорила, вам это принесет больше пользы, чем ей. Говорит, вы сможете нанять лучников, или чего еще…
— Где она?
— …сказала, что не может вас больше видеть. Ни за что. Говорит, ни ради дружбы, ни ради любви, ни… это…
— Где она?!
Джейн отпрянула в сторону.
— Не знаю. Клянусь! Милорд! Я не знаю! Она ушла куда-то некоторое время назад. Сказала, что позже пришлет за своими вещами. Взяла с собой большую корзину, и все. Мне бы тогда сразу прийти. Но до меня не дошло, что она задумала. А тогда Генри сказал, что мне…
Он уставился на рубин, не слыша объяснений, изливаемых Джейн за его спиной. Странная боль пронзила его тело.
Он как-то безнадежно взмахнул рукой:
— Иди.
— Вы желаете, чтобы мы с Генри поискали…
— Уходи.
Служанка выскочила за дверь. Аддис надел перстень на палец: сияние камня и великолепие огранки заворожили его. Насыщенность, манящая глубина, мягкий свет. Он прекрасен. Твердый, несмотря на прозрачность. Как и она сама.
Где она набрела на него? Достался ли он ей от Эдит? Несомненно. Или от Бернарда? Он оставался у нее все это время. И в Дарвентоне, и во время переезда сюда. Это ее приданое… Но она оставила камень ему. Это было для нее важнее удачного замужества с такой ценностью в качестве приданого.
Передай ему, я не могу его видеть.
Да, не смогла бы. Не смогла бы, как не смог бы и он сам. Если бы кто-нибудь сказал, что день за днем ему предстояло видеть ее с другим мужчиной, он не вынес бы этого. Даже если бы ей было нужно, чтобы он был рядом. Ни ради любви, ни ради дружбы. Может быть, тогда, когда он предлагал ей вечную любовь, он и сам не очень-то верил в то, что она примет ее. Если бы она приняла ее, он смог бы не думать о той боли, которую причиняет ей.
Он приоткрыл крышечку шкатулки и положил рубин вместе с монетами. Два золотых браслета блеснули тусклым светом благородного метала, словно требуя внимания. Он взял один из них и примерил. Ему нравилось рассматривать замысловатую гравировку. Слова Мойры, произнесенные в этой комнате, вновь зазвучали в ушах. Она, должно быть, очень сильно любила вас. Эти слова относились к его колдунье.
В голове возник образ Эвфемии. Любила ли она? Он увидел ее сидящей рядом с домом. Ясное лицо, освещенное луной. Ее стройный силуэт, удаляющийся прочь от него, прощальный взгляд. После шести лет, проведенных рядом с ней, он впервые по-настоящему увидел ее. И в этих тщательно скрываемых чувствах — тех чувствах, которые он не смог разделить, он увидел вдруг Мойру. Но на этот раз не как женщину. Мойру-девочку, наблюдавшую за ним из тени.
В его груди бушевал ураган. Рубин сверкнул у него на пальце, как чистое отражение пламени, полыхавшего в душе. Только теперь он все осознал, все понял. Пусть он упустил неуловимые детали. Боже правый! Что же он натворил в своем эгоизме!