Область личного счастья. Книга 2
Шрифт:
Сняв у порога кепку, он остановился, ожидая приглашения. К столу подошел осторожно, вежливо присел на краешек стула, положив кепку на колени.
Он совсем не был похож на того в меру вежливого и в меру нахального, каким впервые предстал перед Виталием Осиповичем на узкой тропе. Наоборот, он старался всячески подчеркнуть свое смирение, свойственное какому-то его сектантскому сану.
Сейчас Виталий Осипович мог как следует рассмотреть лицо этого новоявленного «старца». Его круглый, белый лоб, как бы выдвинутый вперед, куполом нависал над глазами. Редкие черные волосы у него росли
— Извините, — сказал он, смиренно наклоняя голову, — извините, что потревожил. Поздно все-таки.
Виталий Осипович извинил, оговорившись, что не очень-то еще и поздно, при этом он посмотрел на часы, висящие над дверью. Шел девятый час. Феофан тоже посмотрел на часы.
— Без четверти девять, — уточнил он, — а еще светло. А зимой-то в это время! В девять-то!
Отметив время своего прихода, Феофан перешел к делу. Начал с вопроса. Верно ли, спросил он, что отделение церкви от государства означает: все свои дела, связанные с верой, верующие должны решать сами. Правильно он понимает или нет?
Виталий Осипович сказал:
— Правильно.
Означает ли это, продолжал допытываться Феофан, что сами верующие должны заботиться о спасении своих грешных душ?
— Пожалуйста, — согласился Виталий Осипович, — пусть заботятся. — И, понимая, к чему клонит Феофан, добавил: — О грешных душах пусть заботятся в свободное от работы время. Известно, что в голодном теле душа держится не прочно. Значит, надо трудиться.
— Правильно, — согласился «старец». — Как потопаешь, так и полопаешь.
Виталий Осипович не мог не отметить, что и поведение, и речь «старца» были выдержаны в елейно-блатном стиле, причем елея пока было гораздо меньше. Годы, проведенные в заключении, наложили свой отпечаток.
— Мне непонятно одно, — сказал Виталий Осипович, — зачем вам, человеку здоровому, видимо, не глупому, понадобилось все это?
— Ишачить на чужого дядю надоело, — скучающе произнес Феофан, поглаживая, как кошку, положенную на колени серую кепку.
— Ишачить? А вы работать пробовали?
— Я все пробовал. И горькое и соленое.
— Паразитом, выходит, жить собираетесь?
Феофан смиренно вздохнул:
— Это уж как вам угодно…
— А по-хорошему поработать не собираетесь?
— По-хорошему не получится. Хвост у меня подмочен. Один только ваш отдел кадров все кишки вымотает. А сейчас я за веру страдатель. Мне почет. А если кто меня затронет, так это только минус для них. Вот и выходит, что лучше меня не трогать. Наша вера сильная. Ее, наверное, лет триста в башку вколачивали. Не сразу ее оттуда выбьешь. Так что давайте жить, как жили, по-хорошему.
Доставая папиросы, Виталий Осипович думал: выгнать этого «старца» или еще послушать, что он скажет? Решил: выгнать никогда не поздно. Закурил и сказал:
— Вот что, как вас там, отец преподобный, что ли? Как нам жить, мы сами сообразим. Вас не спросим. А если вы будете мешать, то не
В это время пробили часы. Феофан подождал; когда замрет звук последнего удара, ухмыльнулся и ответил:
— А я не сам пришел. Мужики меня послали, чтобы, значит, недовольства от вас не произошло: пошумели они на работе маленько. Извиняйте, значит. Вот за тем и приходил.
Он степенно поднялся со стула и начал медленно наклонять могучее свое туловище, отдавая поклон.
— А почему именно ко мне пришел? — спросил Виталий Осипович.
— А к кому же еще! — истово, словно перед лицом своего бога, воскликнул Феофан. — Уважаемый вы наш начальник!
Склонившись у стола, он нашептывал:
— Мужики, бога призывающие, власть в человеке любят. Отсюда уважение к начальнику строгому, но справедливому. А вы, как явились заступником…
Виталию Осиповичу показалось, что Феофан даже подмигнул при этом, как будто считая его сообщником в каком-то хитром и нечистом деле. Глядя на него, он сказал со спокойным презрением:
— А ну, выкатывайся отсюда, сукин сын!
— Как вам угодно, — вздохнул Феофан и, снова приняв смиренный вид, поклонился и пошел к двери, стараясь осторожнее ступать своими тяжелыми ногами.
Когда затихли в коридоре его шаги, Виталий Осипович медленно поднялся. Выключив свет, вышел из кабинета. Коридор был пустынен и тих. На чисто промытом полу видны свежие следы Феофановых сапог, и было заметно, как старательно припечатал он каждый свой шаг на влажных досках.
Какая-то еле слышная мысль, как голос, доносящийся неизвестно откуда, заставила Виталия Осиповича насторожиться. Он еще не мог сообразить, что это за мысль, он только чувствовал ее приближение, но непонятное беспокойство уже овладело им, словно кто-то тупой и тяжелый все еще топтался в чистом душевном коридоре, оставляя там свои следы.
В полутемном вестибюле сидел пожилой вахтер в больших очках и с револьвером в кобуре. У вахтера была широкая поза художника. Откинувшись назад, он опирался спиной о край стола, в одной вытянутой руке держал «Огонек», а в другой карандаш. Заметно было, что он уже давно бьется над кроссвордом, потому что вид у него был вдохновенный и страдальческий.
Услыхав шаги на лестнице, он обреченно вздохнул, опустил журнал и поднялся.
— Какое слово? — спросил Виталий Осипович.
Вахтер стыдливо ответил:
— Занятие из четырех букв. Леший его знает, что это…
— Дело, — подсказал Корнев и открыл выходную дверь.
Уже стаял весь снег, и когда истлевали сумерки, то на тайгу наплывала такая непроглядная тьма, что человеку, не знающему дороги, лучше уж до утра и не выходить из дому.
Дорогу Виталий Осипович знал. Он уверенно вступил в лес, оставляя за спиной огни стройки.
— Дело, — думал он, — это не просто занятие из четырех букв. Это — смысл нашей жизни. И как раз этого-то ему хватает с избытком. Чего же тогда не хватает? Личного счастья, что ли? Такое простое решение не устраивало его. Слишком примитивно. Да в конце концов, что такое счастье каждого человека? Это — всеобщее счастье. Опять примитивно.