Область личного счастья. Книга 2
Шрифт:
Так бывает только на сцене, и Женя сделает все, чтобы зрители поверили, что перед ними разбитная колхозная девушка. И они поверят. В этом Женя убеждена. Она заставит их поверить.
Женя сидит у окна. На диванах и стульях расположились актеры. За маленьким столиком сидит Володин и читает.
Драматург курит,
Жене вспомнилась черная безмолвная тайга, морозная ночь на завьюженной дороге и огромная лесовозная машина с заглохшим мотором. Как давно это было! Вот этот самый молодой драматург Гриша, ленинградский паренек, работал на старушке-машине в последний военный год.
Он, маленький, отчаянно озлобленный, стоял около огромной, равнодушно молчащей машины, поблескивающей морозным инеем, и грозил Жене:
— Вот дам раз — птичкой взовьешься.
И все за то, что она обозвала его «несчастным аварийщиком».
Сейчас, глядя, с каким отчаянием слушает он чтение своей пьесы. Жене хочется крикнуть ему что-то колкое, обидное, чтобы разозлить его, встряхнуть. Чтобы он встал и сказал:
— Зачем вы меня сбиваете с толку, сам вижу, что написал не то!
Но он только сидит и курит папиросу за папиросой. А все слушают и делают непроницаемый вид: автор молодой, пьеса первая, дело темное. Может получиться очень хорошо, может очень плохо. Лучше перемолчать.
Но Женя уже научилась понимать этот язык выжидательного молчания. Она видит — пьеса не нравится. И пока не понимает — почему? Каких хороших девушек и юношей собрал автор в неуютном общежитии в тайге, на севере диком, но все эти хорошие молодые люди говорят возвышенные речи о долге и борьбе. А кругом гудит вьюга, переметает дороги, срывает провода и до крыш засыпает поселок. Но ничто, ни вьюга, ни личные драмы, ничто не остановит молодежь. Все есть, а пьеса не нравится. Но Женя знает, что пьесу все равно поставят, потому что в ней все правильно и много громких слов.
Главную роль Нади — молодой женщины, конечно, будет играть Костюкович. Вот как она недоверчиво слушает, надев очки, словно ей не пьесу читают, а предлагают купить по дешевке подозрительный капрон.
Ну, конечно, актриса она замечательная, и Жене до нее тянуть да тянуть.
А пока приходится ей играть бесшабашных, ни о чем не думающих девиц. Как будто круглое лицо и высокая грудь исключают сложные переживания.
Эх, знали бы все эти Костюковичи, сколько пришлось на Женину долю всяких переживаний! На десять пьес хватило бы.
Костюкович в роли Нади, конечно, начнет талантливо нагонять тоску и устроит истерику. А вот посадить бы ее на одну только ночь в пятую диспетчерскую, когда кругом в необъятной тайге бушевала пурга, что бы тогда она запела? Тут истерикой ничего не добьешься. Тут надо стиснуть зубы и ждать. Ждать и бороться за жизнь, не спать всю ночь, поддерживая огонь в печурке. Погаснет огонь — погаснет жизнь. И все надо делать, вспоминая своего единственного, для которого
Женя все это пережила: и любовь, и ревность, и восторг, и отчаянье. Тогда, во время пурги, не спала сутки, кончились дрова — пол в избушке изрубила. Не дала погаснуть огню. И под падающую сосну, на верную смерть пошла, — выручая любимого. Но все равно этой роли ей не видать.
Может быть, ей дадут роль неунывающей девчонки, которая уже сейчас командует любящим ее парнем. Ну, ничего. Не вечно же будет так продолжаться. Есть в театре хорошие люди, которые не боятся молодежи. Хотя бы тот же Володин. Ему бы характер потверже, а то очень уж истерик боится, хотя отлично знает им цену, этим актерским истерикам.
Очевидно поняв Женины мысли, Хлебников щурит глаза и кивает ей головой. Точно так же смотрел он на нее, когда она выступала на смотре студенческой молодежи.
Наконец чтение закончилось и объявили перерыв. Женя подошла к Грише и тихонько спросила:
— Ну что, аварийщик несчастный?
Подняв измученные, отчаявшиеся глаза, Гриша вдруг засмеялся, словно он спал и только сейчас проснулся. Он вскочил со своего кресла. Женя взяла его под руку и повела в свой уголок к окну.
— Женька! Я тебя, я вас боялся узнать. Думал, не может быть: росомаха и вдруг актриса, — заговорил он торопливо.
А в фойе ходили и сидели актеры, разговаривая курили. Костюкович, сняв очки и грозя ими, что-то доказывала Хлебникову, а тот печальными глазами наблюдал, как перекатываются солнечные зайчики в круглых стеклах, и вздыхал:
— Да, согласен с вами, Аглая Петровна, молодежь надо уважать.
— Молодежь надо учить уважать старших, — выкрикнула Костюкович.
— Если мы к ним будем относиться свысока, то никакого уважения не получится.
— Пускай она сначала научится понимать, гореть, жить на сцене.
Пожевав большими губами, Хлебников скучающе согласился:
— Они научатся, совершенно с вами согласен, уважаемая, если мы не будем стоять им поперек дороги.
— Никто и не стоит. Разве я стою? Или вы?
— Я — нет…
А к Володину подскочил молодой актер и самоуверенно начал произносить туманные слова:
— Не кажется ли вам, уважаемый Семен Семенович, что лично пережитое сыграть невозможно. Не получится убедительной, художественной объективности. Субъективные восприятия задавят образ…
«Вот головастик, — с неприязнью подумал Володин, — все объяснит, так что и сам ничего не поймет, а сыграть не сумеет». Прерывая самоуверенную речь молодого актера, он постучал мундштуком папиросы по серебряному портсигару и хмуро попросил:
— Будьте любезны, спичку.
«Головастик» судорожно выдернул из кармана коробку спичек и продолжал обволакивать словесным туманом ту бессмыслицу, которой неизвестно где он успел набить свою юную голову.
Женя, усадив Гришу на подоконник, села рядом и спросила:
— Как же я тебя ни разу не видела в театре?
— И я тебя не видал. То есть видал много раз и на сцене и так… Мне казалось, что это ты, а фамилия другая. И ты совсем другая. На росомаху нисколько не похожа.
— Я изменилась?