Область личного счастья. Книга 2
Шрифт:
— Отлично, — произнес вдруг Гриднев таким сочным баритоном и с такой обычной его самоуверенной манерой, что Марина и Берзин с удивлением посмотрели на него. — Тогда давайте начистоту.
Он вышел на средину комнаты, под свет люстры. За долгие годы руководящей работы он привык быть на виду. Когда он видел приближающуюся опасность или просто неприятность, то старался всячески оттянуть взрыв. Этим он выигрывал время, а со временем сила опасности ослабевала или вовсе терялась. Но если он видел, что опасность близка и столкновение неизбежно, он первым отважно бросался в бой. Это был его прием, его тактика.
Так
Он прочно стоял на своем ковре, под светом своей люстры, в новом сером костюме — несколько располневший, но все еще стройный и сильный. Он находился у себя дома.
Но, по-видимому, на него никто не собирался нападать. Берзин спокойно сидел на диване, Марина стояла в стороне, как приклеенная к шкафу с книгами. Чего они ждут? Очевидно, они думают, что наступило неловкое молчание. Для Гриднева не существует того положения, когда бы он испытывал чувство неловкости. Но вместе с тем он подумал, что ему, в сущности, еще не известно, с чем пришел Берзин. Ведь им не сказано еще ни одного слова угрозы…
Молчание затягивалось. За стеной звучали чистые голоса. Под четкий аккомпанемент рояля дети пели про паровоз, который летит вперед и только в коммуне сделает остановку. Было слышно, как они маршировали, стараясь громче стучать ногами, и пели:
Мы дети тех, кто наступалНа белые отряды…Наверное для того, чтобы нарушить затянувшееся молчание, Гриднев сумрачно проворчал:
— Врут. Это мы дети тех… Ты помнишь, мы пели эту песню с большим на то основанием.
— Все я помню, — ответил Берзин. — Но у тебя-то никакого основания тоже не было.
Гриднев невесело усмехнулся, и у него вырвалось нелепое восклицание:
— Вот как!
Но, оказалось, Берзин не обращает на него никакого внимания. Он сидел, поставив локти на колени, и прислушивался к веселому шуму детского праздника.
Злясь на себя, на свою растерянность, Гриднев подумал, что, пожалуй, представляет собой нелепое зрелище — нарядный, упитанный человек одиноко стоит под люстрой. Он, не спеша, сдерживая злую волну, вскипавшую в груди, повернулся и прошел к письменному столу. Вернувшись, он положил на круглый столик перед диваном, где одиноко стояла огромная хрустальная пепельница, коробку папирос.
— Куришь?
Не отвечая, Берзин достал из кармана свои папиросы. Выпуская душистый дым, он предложил:
— Ты бы сел. Почему-то все стоят.
Марина не двинулась с места. Гриднев сел в кресло и, глядя, как под потолком исчезают легкие облачка дыма, спросил:
— Где устроился?
Берзин ответил. Молчание. Марина осторожно сказала:
— Знаете, я лучше уйду.
Отделившись от шкафа, она скользнула в дверь.
А за стеной смеялись и, перебивая друг друга, громко разговаривали дети. Но вот их голоса начали затихать. Они уходили. Захлопала в прихожей дверь, и скоро наступила тишина.
— Батьку своего не совсем еще забыл? — вдруг спросил Берзин…
ЯСНОСТЬ
Катина кухня, как и вся квартира
Своей чистой белизной и блеском с кухней могла поспорить разве только хирургическая операционная. Марина знала, что кухонная обстановка — все эти очень удобные столы, полки, шкафчики — сделаны по Катиному заказу и она сама выкрасила все белой эмалью.
Когда она возвращалась домой из хозяйственного похода, в ее изящной зеленой сумке для покупок рядом с флаконом модных духов можно было найти коробку новой пасты для чистки посуды, а в спальне стоял не только туалетный столик, но и белая швейная машинка.
Катя все делала сама и поговорить о домоводстве любила больше, чем о новых спектаклях и, тем более, о новых книгах.
Но когда она, нарядная и благоухающая, положив нежные, как цветочные лепестки, пальцы, сверкающие перламутровыми ноготками, на рукав мужа, входила в театральный зал, никто бы не подумал, что всего час тому назад она перетирала посуду в своей кухне.
Проводив маленьких гостей, она со своей дочкой, которую тоже звали Катей, занялась уборкой. Надев кремовый клеенчатый фартук, обшитый красной тесьмой, мать мыла, посуду, а дочь, точно в таком же фартуке, вытирала ее и ставила на место. Работая, они негромко переговаривались, делясь впечатлениями о сегодняшнем празднике. Марина помогала им, хотя Катя всегда была против ее участия в хозяйственных делах.
С детства привыкла она считать Марину высшим существом, восхищалась ее умом, ее умением свободно рассуждать на любые темы в любом обществе и с гордостью отмечала, что все прислушиваются к словам Марины. И в самом деле, поговорить Марина умела так, что слушать ее было настоящее удовольствие.
Кроме того, Катя давно уже решила, что Марина в личной жизни неудачница, обиженная судьбой, и отчасти считала себя виновницей ее одиночества. Только отчасти. Если Катя и вспомнила о своей первой и, как она сама считала, глупой любовной истории с инженером Корневым, то исключительно потому, что вся эта история помешала Марине устроить свое счастье. А счастье женщины — хорошая семья. В этом Катя была уверена.
Она до сих пор не могла понять, как это все получилось? И надо же было этому инженеру влюбиться в такую легкомысленную девчонку, которая, едва они расстались, забыла о нем. Конечно, никогда она не любила Корнева, не успела полюбить. И если он считал ее своей невестой, то она в этом уж совсем не виновата.
Катя готова сделать все, только бы сестра не была так одинока. Именно одиночество Марины заставляло Катю чувствовать неловкость за свое уютное, теплое счастье.
Наконец посуда была перемыта и убрана на свои места, сняты фартуки и резиновые перчатки. Катя поцеловала пухлые щечки дочери, еще не остывшие от праздничного возбуждения, и, приглаживая растрепавшиеся косы, сказала:
— Ну вот, Каточек, и все. Прибери свои подарки, умойся — и спать.
— А мне не очень хочется, мама, — просительно протянула Катя, поглядывая на Марину. Она знала, что мать никогда не отменяет своих приказаний, что даже отец ничем тут не поможет. Надежда только на вмешательство тетки, которая ее любила и баловала.