Обломов
Шрифт:
– Да разве я знал?! – с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди.
– У сердца, когда оно любит, есть свой ум, – возразила она, – оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть, дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!..
И опять заплакала она.
– Я и так дурно спал, Ольга; я измучился ночь…
– И вам жаль стало, что
– Что ж мне теперь делать: просить прощения? – с покорной нежностью сказал он.
– Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, – говорила она, обмахивая опять платком лицо.
– Однако, Ольга, если это правда? Если моя мысль справедлива и ваша любовь – ошибка? Если вы полюбите другого, а взглянув на меня тогда, покраснеете…
– Так что же? – спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким, проницательным взглядом, что он смутился.
«Она что-то хочет добыть из меня! – подумал он, – держись, Илья Ильич!»
– Как «что же»! – машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.
Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так, по-видимому, владела своей мыслью.
– Вы боитесь, – возразила она колко, – упасть «на дно бездны»; вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. «Мне будет худо», пишете вы…
Он все еще плохо понимал.
– Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите, что «предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью»?
Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.
– Вон какая вышла логика! – шептал он. – Признаться, я не ожидал…
А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.
– А счастье, от которого вы с ума сходите? – продолжала она. – А эти утра и вечера, этот парк, а мое люблю – все это ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?
«Ах, если б сквозь землю провалиться!» – думал он, внутренне мучась, по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне.
– А если, – начала она горячо вопросом, – вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света; если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
– Ольга, это невозможно! – перебил он с неудовольствием, отодвигаясь от нее.
– Отчего невозможно? – спросила она. – Вы говорите, что я «ошибаюсь, что полюблю другого», а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что тогда? Как я оправдаю себя в том, что делаю теперь? Если не люди, не свет, что я скажу самой себе?.. И я иногда тоже не сплю от этого, но не терзаю вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее. У меня счастье пересиливает
– Пусть же будет опять хорошо! – умолял Обломов.
– А вы видите только мрачное впереди; вам счастье нипочем… Это неблагодарность, – продолжала она, – это не любовь, это…
– Эгоизм! – досказал Обломов и не смел взглянуть на Ольгу, не смел говорить, не смел просить прощения.
– Идите, – тихо сказала она, – куда вы хотели идти.
Он поглядел на нее. Глаза у ней высохли. Она задумчиво смотрела вниз и чертила зонтиком по песку.
– Ложитесь опять на спину, – прибавила потом, – не ошибетесь, «не упадете в бездну».
– Я отравился и отравил вас, вместо того чтоб быть просто и прямо счастливым… – бормотал он с раскаянием.
– Пейте квас: не отравитесь, – язвила она.
– Ольга! Это невеликодушно! – сказал он. – После того, когда я сам казнил себя сознанием…
– Да, на словах вы казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к себе, осторожны, заботливы, как далеко видите вперед!..
«Какая истина, и как она проста!» – подумал Обломов, но стыдился сказать вслух. Отчего ж он не сам растолковал ее себе, а женщина, начинающая жить? И как это она скоро! Недавно еще таким ребенком смотрела.
– Нам больше не о чем говорить, – заключила она, вставая. – Прощайте, Илья Ильич, и будьте… покойны; ведь ваше счастье в этом.
– Ольга! Нет, ради Бога, нет! Теперь, когда все стало опять ясно, не гоните меня… – говорил он, взяв ее за руку.
– Чего же вам надо от меня? – Вы сомневаетесь, не ошибка ли моя любовь к вам: я не могу успокоить вашего сомнения; может быть, и ошибка – я не знаю…
Он выпустил ее руку. Опять занесен нож над ним.
– Как не знаете? Разве вы не чувствуете? – спросил он опять с сомнением на лице. – Разве вы подозреваете?
– Я ничего не подозреваю; я сказала вам вчера, что я чувствую, а что будет через год – не знаю. Да разве после одного счастья бывает другое, потом третье, такое же? – спрашивала она, глядя на него во все глаза. – Говорите, вы опытнее меня.
Но ему не хотелось уже утверждать ее в этой мысли, и он молчал, покачивая одной рукой акацию.
– Нет, любят только однажды! – повторил он, как школьник, заученную фразу.
– Вот видите: и я верю в это, – добавила она. – Если же это не так, то, может быть, и я разлюблю вас, может быть, мне будет больно от ошибки и вам тоже; может быть, мы расстанемся!.. Любить два, три раза… нет, нет… Я не хочу верить этому!