Обман
Шрифт:
Глаза Жюмель все еще блестели, но она заметно успокоилась. Магдалена внимательно вслушивалась в разговор, словно понимала, о чем идет речь. Жюмель погладила ее по каштановой головке.
— Герцогиня убрала кинжал от горлышка Сезара, но угрожать не перестала. Она заставила меня проводить ее наверх, где ты работаешь по ночам, и перерыла все твои бумаги.
— Ясно. Они искали пророчества, — догадался Мишель. — На счастье, я уже отослал их издателю.
— Нет, не думаю, что пророчества. Светловолосый начал один за другим просматривать все флаконы
— Который? — спросил Мишель дрогнувшим голосом, хотя уже знал ответ.
— Большую круглую склянку из глубины шкафа. Он на нее только взглянул — и сразу понял, что в ней. Тут все трое повернулись и быстро ушли. Мне было так страшно, что я сразу спустилась вниз и с Сезаром на руках забралась в постель. Магдалена спала, но тут же проснулась и расплакалась. А потом, слава богу, пришел ты.
Мишель потер глаза пальцами. Он почувствовал себя опустошенным и тяжело вздохнул.
— Несомненно, светловолосый был иллюминатом. Он искал «Arbor Mirabilis» и ястребиную траву. Теперь у него есть и то и другое.
— Значит, Ульрих из Майнца снова поблизости! — вскрикнула испуганная Жюмель.
— Нe думаю, что это он. На что ему было похищать у меня настой ястребиной травы с беленой? Он и так знает формулу. Нет, тут что-то другое. Другие враги, может, не такие опасные, но такие же явные. Чтобы добраться до того, что искали, они устроили настоящее восстание.
— Отчего они не оставят нас в покое, Мишель?
Он снова вздохнул.
— Трудный вопрос. Но знай твердо: тот, кто пожелает нам зла, обречен на провал. Пока жива наша любовь, мы сильнее их: ведь они умеют только ненавидеть.
На этот раз Жюмель расплакалась, но уже не от страха. Мишель бережно положил Сезара на кровать и нежно ее поцеловал.
Малыш вдруг радостно засучил ножками, а Магдалена начала тереться головкой о бок матери, как котенок, когда просит, чтобы его приласкали.
ОПАЛА
Симеони выглядел настолько вне себя, что Джулия испугалась. Однако гнев его был направлен на Катерину, а прежде всего — на Пьетро Джелидо, единственного, кто оставался абсолютно равнодушен.
— Меня втянули в преступление! — уже в который раз кричал он. Карета подпрыгнула на ухабе, и его бросило на спинку сиденья, но он тут же выпрямился как пружина. — В целую серию преступлений, от кражи до мятежа!
Катерина начала беспокоиться. С того момента, как они выехали из Салопа в Лион, он все не мог уняться и продолжал всех клеймить. Герцогиня посмотрела на Пьетро Джелидо, который молчал, словно его не касались эти выпады, и сказала:
— Габриэле, повторяю вам уже в который раз: в Салоне вас никто не знает, и не было ни одного убитого.
Симеони с такой силой ударил рукой по дверце кареты, что кучер придержал лошадей.
— Ничего, поехали! — крикнул он кучеру и, повернувшись к Катерине, возразил: — Приставить кинжал к горлу
— Я не собиралась его трогать, я хотела только напугать мать.
— Она хотела только напугать мать! — Ожесточение Симеони достигло апогея, у него даже голос сел, — Вы и в самом деле не ведаете, что такое мораль. Вы настолько испорчены, что способны на любое преступление. Вы не человек больше, вы — гнусность во плоти!
Катерина разозлилась. Она призывала себя сохранять спокойствие, но ответ вырвался сам собой:
— Милый мой, вы говорите с женщиной, которая еще девочкой была отдана чудовищу и годами подвергалась насилию, которую предавали бессчетное количество раз, у которой отняли все, надругавшись над лучшими чувствами.
Тут ей достало ума сдержаться. Произносить имя Серве было нельзя: Пьетро Джелидо не должен был догадаться, что ей все известно. Но тем не менее она не желала выслушивать обвинения Симеони. Она предпочла увести разговор от своей персоны.
— Вы не хуже меня знаете, Габриэле, что герцог Козимо, которому вы… которому мы служим, велел распять женщин Ториты у ворот их деревни, чтобы заставить жителей Сиены покориться. Он сжигал целые семьи вместе с сеновалами, на которых те укрывались. И вы меня обвиняете в жестокости! Поглядите лучше, что за человек тот, кому вы продаете ваши гороскопы!
Если бы ей возразил Симеони, она еще больше бы распалилась. Но отозвалась Джулия, и в голосе ее не было и тени ненависти:
— Мама, ни ваши страдания, ни чужие преступления не могут оправдать чудовищных поступков, которые вы совершали все эти годы. Новорожденный, которому вы угрожали кинжалом, не состоит на службе у герцога Козимо и никому не сделал зла. То же самое — те несчастные зачумленные в Эксе, что стали жертвами ваших ядов.
Уверенность Катерины дала трещину.
— Это не я…
— Вот именно! — прервала ее Джулия. — Вы думали избавиться от унижений, которые выпали на нашу с вами долю, а на самом деле попали в рабскую зависимость к личностям мрачным и кровавым. Сначала это был скользкий мерзавец Молинас, а теперь вот это зло в человеческом облике.
И она указала на Пьетро Джелидо.
Монах, саркастически усмехнувшись, впервые нарушил молчание:
— Боюсь, что наши пути на этом разойдутся.
— И буду очень рада! — порывисто воскликнула Джулия. — Приехав в Лион, мы с Габриэле сразу обретем свободу, — Она наклонилась и взяла мать за руки, — Поедемте с нами, мама. Я знаю, что по сути своей вы человек не скверный. Вы никогда не любили меня, и я всегда чувствовала эту нелюбовь во всех ее оттенках. Но на самом деле вы очень ранимы, и у вас еще осталось достаточно сердца, чтобы страдать. Вы сумели остаться женщиной, даже слишком женщиной.
Катерину тронули эти слова. Но у нее были свои планы: отомстить во что бы то ни стало и взлелеять надежду. Закрытая в круглой склянке, надежда булькала в бауле, слегка вспениваясь на ухабах.