Обман
Шрифт:
— Отчего вы избегаете меня? — резко спросил он.
Она молчала, потому что не могла говорить.
Он усадил её на диван, сел рядом с ней, близко от неё и, повернувшись к ней лицом, с смутным злорадством любовался её смущением и растерянностью.
— А ведь ещё недавно, — продолжал он, — вы говорили мне, что сделали бы многое, чтобы быть мне немного нужной и полезной. Я думал, что вы мне друг, что вы немного любите меня.
Она оглянулась на него испуганными глазами и сейчас же потупилась, скрывая своё недоумение и свою беспомощность.
Он не спускал с неё глаз
— Скажите же мне теперь, что это неправда, что я ошибся, — настаивал он. — Вы говорили это только так, как говорятся пустые, любезные фразы?
Она быстро повернулась к нему и положила руку на его плечо.
— Ах, Сеня! — сказала она, и в звуке, которым она произнесла это имя, были и упрёк, и нежность, и боль.
— Нет? — спросил он глухим голосом и с силой задержал руку, которую она намеревалась отнять. — Нет? Вы не притворялись? Вы не лгали? Но чего же вы испугались, в таком случае? Чего вы боитесь и теперь? Так, хотите, я скажу вам: я знал, я давно знал, что вы любите меня, и, быть может, настало время, когда эта любовь стала мне нужной, необходимой, и я хочу увериться, что она есть.
— Что вы говорите? Что вы говорите? — с отчаянием вскрикнула Катя, делая новую попытку высвободить свою руку. Но он держал её крепко, а его лицо, с возбуждёнными, злыми глазами, было так близко от её лица, что она не знала, куда глядеть, и поворачивалась то в одну сторону, то в другую.
— А зачем молчать? — быстро возразил он. — Если я противен вам, скажите мне это сейчас, скажите скорей…
— Нет, мы не будем говорить ни о чем, — защищалась молодая женщина. — Умоляю вас, Сеня… Умоляю… Я не знаю, что с вами, но пожалейте и себя, и меня.
— А если мне нужна, если мне необходима твоя любовь? — повторил он глухим шёпотом. — Если это — моя последняя надежда удержаться в жизни, ещё раз обмануть самого себя… Будем подлыми, будем низкими, но будем искренни. Не будем силиться казаться выше, красивее, сильнее, чем мы есть на самом деле, и, с презрением, с ненавистью к себе и друг к другу, отдохнём!.. Отдохнём от всех этих напускных чувств и мучительных дум… Я хочу жить, Катя…
Властной и нервной рукой обнял он её за плечи и притянул к себе, а она покорно, бессильно прильнула к его груди; а когда он откинул с своего плеча её голову, он увидал бледное, безжизненное лицо и глаза, полные ужаса и страдания. Тогда он опомнился. Торопливо, трясущимися руками отклонил он её на подушку и, не глядя, не оборачиваясь, отошёл к окну.
Он слышал, как она приподнялась, как она вздохнула несколько раз глубоко и неровно, а потом быстро встала и прошла несколько шагов по комнате. Он понял, что она надевает шляпу и сейчас уйдёт. И вдруг ему мучительно захотелось видеть её ещё раз, не отпуская её до тех пор, пока он не выпросит, не вымолит у неё прощения. Во всем существе его произошла внезапная реакция, и он вдруг почувствовал себя до такой степени жалким, слабым и несчастным, что потребность прощения, потребность участия заглушила в нем стыд и сознание непростительности вины. Он сознавал только свою личную невыносимую боль, ужас одиночества, ужас невозможности
Он обернулся и встретился глазами со взглядом Катя.
— Не уходите! — жалобным тоном больного ребёнка попросил он и даже протянул к ней руки.
Она так мало ожидала такой просьбы, что удивление на одну минуту точно приковало её к месту.
— Не уходите! — повторил он. — Я не знаю, как следует относиться ко мне…
— «С презрением и ненавистью!» — вдруг вскрикнула она, отвечая ему собственными его словами. — С презрением я ненавистью…
— Катя! — кротко перебил он её. — Я не вас хотел оскорбить… Я не помню сейчас, но у меня была мысль…
Он провёл рукой по лбу и глазам.
— Всё было ясно, а теперь… всё спуталось, и я не могу объяснить…
— Нет, нет, нет! — быстро заговорила Катя. — О, Боже мой! Разве мне нужны объяснения? Для меня только теперь всё ясно, всё ясно…
Она торопливо прошла к двери и несколько раз дёрнула ручку.
— Ах, Боже мой! — простонала она. Но дверь открылась, а через минуту Агринцев слышал, как Катя вышла из квартиры на лестницу.
На следующий день, Рачаев стоял в передней Агринцевых и, не снимая шубы, писал что-то на клочке бумаги.
— Это вы, Василий Гаврилович? — окликнула его из гостиной Вера.
Он обернулся и сделал к ней несколько шагов.
— Опять вашего нет дома! — сказал он, протягивая ей руку и уже не выпуская её ручки из своей. — Подождите! — попросил он. И, предварительно вытерев бороду и усы платком, поцеловал эту ручку сверху и в ладонь.
Она засмеялась, но сейчас же сделала грустное лицо и облокотилась плечом о притолоку двери.
— Его теперь никогда нет! — печально заметила она. — Где он бывает, что он делает — никто не знает.
— А вот привлечём его к ответственности, — сказал доктор. — Сегодня долго не погуляет: метель.
— Вы ему писали?
— Ему. Я вызываю его здесь в одно тёплое местечко. Если долго засидимся, — не беспокойтесь. Так и Анне Николаевне передайте.
Они стояли и смотрели друг на друга.
— А почему бы вам не подождать его у нас? — нерешительно спросила Вера.
— Нет, уж я надоел Анне Николаевне за это время. Да и недолюбливает меня старушка.
— Нет! Ах, нет! — горячо возразила Вера и густо покраснела. — Раньше… это правда. А теперь…
— Ну, давайте опять ручку! — попросил доктор.
Вера, ещё вся пунцовая, указала ему глазами на горничную, которая стояла у входных дверей.
— Я ведь ухожу! — заметил Рачаев.
Оба почему-то тихо, но весело засмеялись. Рачаев взял со стола свою шапку, встряхнул её так, что от неё полетели брызги, и, оглянувшись на Веру, опять засмеялся.
— Мокрый, как черт! — заявил он, но не уходил.
— Ну, идите уж, идите! — сказала Вера.
Он посмотрелся в зеркало, пригладил волосы и, заметив в зеркале отражение молодой девушки, радостно закивал ей головой. Опять оба засмеялись, а доктор надел шапку и пошёл к двери.